Лжет он, лжет! О боги, как он лжет! — бормочет, уходя от решетки, Иван Николаевич. — Вовсе не воздух влечет его в сад, он что-то видит в это весеннее полнолуние на луне и в саду, в высоте. Ах, дорого бы я дал, чтобы проникнуть в его тайну, чтобы знать, какую такую Венеру он утратил и теперь бесплодно шарит руками в воздухе, ловит ее?

И возвращается домой профессор уже совсем больной. Его жена притворяется, что не замечает его состояния, и торопит его ложиться спать. Но сама она не ложится и сидит у лампы с книгой, смотрит горькими глазами на спящего. Она знает, что на рассвете Иван Николаевич проснется с мучительным криком, начнет плакать и метаться. Поэтому и лежит перед нею на скатерти под лампой заранее приготовленный шприц в спирту и ампула с жидкостью густого чайного цвета.

Бедная женщина, связанная с тяжко больным, теперь свободна и без опасений может заснуть. Иван Николаевич после укола будет спать до утра со счастливым лицом и видеть неизвестные ей, но какие-то возвышенные и счастливые сны.

Будит же ученого и доводит его до жалкого крика в ночь полнолуния одно и то же. Он видит неестественного безносого палача, который, подпрыгнув и как-то ухнув голосом, колет копьем в сердце привязанного к столбу и потерявшего разум Гестаса. Но не столько страшен палач, сколько неестественное освещение во сне, происходящее от какой-то тучи, которая кипит и наваливается на землю, как это бывает только во время мировых катастроф.

После укола все меняется перед спящим. От постели к окну протягивается широкая лунная дорога, и на эту дорогу поднимается человек в белом плаще с кровавым подбоем и начинает идти к луне. Рядом с ним идет какой-то молодой человек в разорванном хитоне и с обезображенным лицом. Идущие о чем-то разговаривают с жаром, спорят, хотят о чем-то договориться.

— Боги, боги! — говорит, обращая надменное лицо к своему спутнику, тот человек в плаще. — Какая пошлая казнь! Но ты мне, пожалуйста, скажи, — тут лицо из надменного превращается в умоляющее, — ведь ее не было! Молю тебя, скажи, не было?

— Ну конечно, не было, — отвечает хриплым голосом спутник, — это тебе померещилось.

— И ты можешь поклясться в этом? — заискивающе просит человек в плаще.

— Клянусь! — отвечает спутник, и глаза его почему-то улыбаются.

— Больше мне ничего не нужно! — сорванным голосом вскрикивает человек в плаще и поднимается все выше к луне, увлекая своего спутника. За ними идет спокойный и величественный гигантский остроухий пес.

Тогда лунный путь вскипает, из него начинает хлестать лунная река и разливается во все стороны. Луна властвует и играет, луна танцует и шалит. Тогда в потоке складывается непомерной красоты женщина и выводит к Ивану за руку пугливо озирающегося обросшего бородой человека. Иван Николаевич сразу узнает его. Это — тот номер сто восемнадцатый, его ночной гость. Иван Николаевич во сне протягивает к нему руки и жадно спрашивает:

— Так, стало быть, этим и кончилось?

— Этим и кончилось, мой ученик, — отвечает номер сто восемнадцатый, а женщина подходит к Ивану и говорит:

— Конечно, этим. Все кончилось и все кончается... И я вас поцелую в лоб, и все у вас будет так, как надо.

Она наклоняется к Ивану и целует его в лоб, и Иван тянется к ней и всматривается в ее глаза, но она отступает, отступает и уходит вместе со своим спутником к луне.

Тогда луна начинает неистовствовать, она обрушивает потоки света прямо на Ивана, она разбрызгивает свет во все стороны, в комнате начинается лунное наводнение, свет качается, поднимается выше, затопляет постель. Вот тогда и спит Иван Николаевич со счастливым лицом.

Наутро он просыпается молчаливым, но совершенно спокойным и здоровым. Его исколотая память затихает, и до следующего полнолуния профессора не потревожит никто: ни безносый убийца Гестаса, ни жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат.

1929–1940

Приложение

[Пастырь]. Материалы для речи ректора. Набросок

Достопочтенные господа члены правления, господа преподаватели и воспитанники 6-го класса!

Престрашное дело свершилось в родной и излюбленной семинарии нашей. Вздохнем же, братие, и помолимся слезно! В то время как вся святая Русь тесным кольцом объемлет подножие монаршего престола царя помазанника и труженика, устремляющего ко благу обширную державу нашу, находятся среди честных граждан наших преступники, сеющие злые семена в отечестве нашем и до известной степени упрочившие посев сей.

Лжеучители и развратители, кующие[4]... Семена лженаучного материалистического движения, семена гибельной анархии, стремящейся разрушить все исконные основы человеческой жизни. Как самые мелкие струи злого духа, проникли они в некоторые поры нашей народной души... Как черви и тля, пытались они подточить основные корни жизни нашей — православие, самодержавие и народность...

Но некоторые потерявшие головы, в особенности в среде чистой молодежи нашей, заразились от сих преступников и стали бредить и жить жалкими остатками рухнувших нигилистических... социал-демократический учений... Если бы даже ангел с неба стал благовествовать не то, что мы благовествуем, да будет анафема (Галатам. I:8).

Анафема всем проповедующим злые идеи и убеждения. Да будет же отлучен, да изыдет сей зловредный юноша. Так врач... член тела делается способным произвести заражение всего организма... соглашается на отъятие дорогой ноги или бесценной руки...

Но живо будет царство наше и святая церковь наша, и врата ада не одолеют ея! И из века в век, из рода в род от многих миллионов русских сердец будет возглашаться своевременно: кто Бог великий, яко Бог наш? И еще: силою Твоею возвестится царь и о спасении Твоем возрадуется зело!

Финал

Вознесем наши горячие молитвы к небесному Царю Царей Всещедрому Богу, да мы тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте сие бо есть добро и приятно пред Спасителем нашим Богом, как говорит все тот же святой апостол в первом послании к Тимофею...

Пастырь. Пьеса. 1-я черновая редакция пьесы «Батум»[5]

Картина первая

Сцена исключения.

Ректор. <...>

Сталин. Аминь!

Молчание.

Ректор. Это к чему же...

Сталин. Я сказал «аминь» машинально. Потому что привык, что речь всегда кончается этим словом.

Ректор. Мы ожидали услышать от него слова сокрушения сердечного, раскаяния, и вместо сего — выходка.

Голос. Истинно овца паршивая...

Сталин. Зачем же ругаться в таком парадном случае?