— Доктор Рандолф в своем кабинете, мистер Кросс, — сказала из-за мраморной стойки медицинская сестра в аккуратной униформе. — Идите по первому коридору справа; последняя дверь в дальнем конце зала. Я скажу его секретарше, что вы прибыли.

— Благодарю вас.

Шествуя по безукоризненно чистому, белоснежному коридору, Хейвелок просчитывал возможные варианты беседы. То, что он собирается сообщить доктору, напрямую зависит от его степени осведомленности о Стивене Маккензи. Если он знает немного, то Майкл будет выступать, нагнетая таинственность и ограничиваясь намеками, ссылаясь при этом на секретность. В ином случае ему можно без опаски приоткрыть часть истины. Однако больше всего Хейвелока занимали причины столь странного поведения медика. Ведь Рандолф практически признался в том, что исказил или частично скрыл причины смерти Маккензи. Независимо от степени обмана, это был опасный поступок. Искажение причин смерти или сокрытие важной информации по этому вопросу являются уголовным преступлением. Что же доктор на самом деле сделал и, главное, почему? Сама мысль о том, что доктор Мэтью Рандолф является частью шпионского заговора, была явным абсурдом. Так что же он сделал?

Секретарша доктора с гладко зачесанными и собранными в тугой пучок на затылке волосами имела весьма суровый вид. Однако, когда она заговорила, оказалось, что внешность обманчива. Майкл узнал этот голос, который вчера столь смущенно передал замечание доктора о том, что его клиника и резиденция президента — одного цвета. Без сомнения, она специально воздвигла стену суровости, чтобы защитить себя от ураганного темперамента шефа.

— Он сегодня очень не в духе, мистер Кросс, — произнесла она своим слабым голоском. — Вам лучше сразу приступать к делу. Он терпеть не может пустую трату времени.

— Я тоже, — сообщил Майкл, следуя за ней ко входу в кабинет. Подойдя к деревянной двери, украшенной резьбой, она аккуратно дважды стукнула в нее кулачком. Не один раз, не три, а именно два — и застыла в великолепной гордой позе, словно отказываясь от повязки на глаза перед расстрелом.

Причина столь героического поведения тут же прояснилась. Дверь распахнулась, явив Хейвелоку высокого, тощего, угловатого человека. Венчик седых волос обрамлял лысый череп, а из-под очков в тонкой стальной оправе сверкали живые, нетерпеливые глаза. Доктор Мэтью Рандолф был олицетворением «Американской готики»[68]с немалым налетом Савонаролы[69]. Его изящные длинные пальцы в равной степени годились для того, чтобы держать вилы, факел или скальпель. Он посмотрел мимо секретаря и не произнес, а пролаял:

— Вы — Кросс?

— Да.

— Вы опоздали на восемь минут.

— Ваши часы спешат.

— Возможно. Проходите. — Теперь он посмотрел на секретаря, которая тоже переступила через порог, и бросил: — Не прерывать!

— Хорошо, доктор Рандолф.

Медик закрыл дверь и кивнул в сторону кресла у бывшего письменного стола, на котором царил хаос.

— Садитесь. Но прежде чем вы сделаете это, Я хочу убедиться, что у вас нет с собой записывающих устройств.

— Даю слово.

— И я ему обязан верить?

— А я вашему.

— Вы мне звонили, а не я. Хейвелок покачал головой.

— У меня нет звукозаписывающих устройств по той простой причине, что наша беседа может оказаться для нас более опасной, чем для вас.

— Может быть, да, — проворчал Рандолф, отправляясь на свое место за письменным столом после того, как Майкл устроился в кресле. — А может, и нет. Посмотрим.

— Многообещающее начало.

— Не надо умничать, юноша!

— Прошу прощения, если мои слова прозвучали таким образом. Я вполне серьезен. Перед нами сложная проблема и мы должны раз и навсегда с ней покончить.

— Это означает, что я этого не сделал ранее.

— Скажем лучше так: возникли новые вопросы, и, честно говоря, небезосновательные. Они вызывают некий дискомфорт в определенных кругах разведывательного сообщества не только с политической, но и моральной точки зрения. Не исключено, что кто-то решит обратиться к прессе. Но это все наши проблемы.

— О ваших проблемах мне и хотелось бы послушать. — Медик кивнул, сдвинул очки и посмотрел на Хейвелока поверх оправы. — О ваших проблемах. Выкладывайте.

Хейвелок все понял. Рандолф хотел услышать признание вины Белого дома, прежде чем он сам сознается в неблаговидном поступке. Следовательно, логично предположить, что чем более серьезную вину взвалит на себя Хейвелок, тем легче доктор признается в своих возможных прегрешениях. Два жулика договорятся между собой. Судья никому не нужен.

— Вам известно, какого рода деятельностью занимался Маккензи?

— Я знаю Мака и его семью вот уже более сорока лет. Его родители были моими близкими друзьями, и его трое детей появились на свет в моем центре. Я лично принимал роды. Не исключено, что и его жена Мидж тоже родилась здесь.

— Это не ответ.

— По-моему, вполне. Я лечил всех Маккензи, стало быть, и Стива. И в детстве, и в юности, и в самостоятельной жизни, если можно назвать самостоятельной ту жизнь, которую он вел благодаря вам. Впрочем, в последние годы я по большей части лишь перепроверял заключения ваших медиков. Должен заметить, у вас есть прекрасные профессионалы. По виду шрамов ни за что не скажешь, что четыре из них от пулевых ран.

— Следовательно, вы все знали, — кивнул Майкл.

— Я советовал ему уходить со службы. Господи, я все время твердил ему одно и то же в течение последних пяти-шести лет. Он уже не выдерживал этого напряжения. Мидж, разумеется, было еще хуже. Он мотался по всему свету, а ей оставалось только ждать, гадая, вернется ли он домой. Хотя, конечно, он ей мало что рассказывал... Да, мистер Кросс, мне было известно, чем занимается Стив. Ну, разумеется, не в деталях, не в подробностях, но я точно знал, что это отнюдь не ваша канцелярская деятельность.

— Странно, — пробормотал Майкл, чувствуя некоторую неловкость. — Я никогда не представлял Маккензи семейным человеком с женой и детьми.

«Он ведь не из тех, кому пришлось биться за выживание. Почему же он пошел на такую работу?»

— Может, именно поэтому он и был так хорош. Глядя на него, вы видели преуспевающего чиновника... в чем-то даже похожего на вас. Но внутри у него все горело, потому что вы, негодяи, отравили его.

Неожиданное и резкое обвинение, произнесенное вполне спокойным тоном, застало Майкла врасплох.