И при этом — полная невозможность ответить хоть чем-то!

Данилина гордость была сейчас, как палец, который сдуру занозили и он стал нарывать, горячо в нем и кровь так отчетливо бьется — дерг, дерг!

Гордость же у него была такая, от которой ослепнуть недолго. Если бы сейчас Семейка, обернувшись, сказал что-то обидное, Данила развернулся бы да и зашагал прочь! Не стал бы разбирать, чужой или свой над ним смеется. Куда бы он пришагал — это уж дело десятое. Но не на Аргамачьи конюшни! Туда бы для него навек дорога была закрыта! Для побитого да высмеянного…

Не то чтобы Семейка решил щадить норовистого воспитанничка, а просто его самого никто после драки не тискал в объятиях и не поливал слезами, вот он и знал, что это делать незачем. И вообще ничего проделывать не надо. Слышен сзади скрип снега — стало быть, тащится убогий, не отстает. Ноги, выходит, целы. А если что ему повредили — на конюшнях разденется, себя ощупает и сам разберется.

Для человека, который уж год служившего на конюшнях, ездившего гонцом по тайным поручениям и много всяких приказаний выполнившего, дюжина тумаков — не повод сопли разводить.

Вот так и дошли они до конюшен без ехидных словечек и без нравоучений. Там Семейка, ни слова не говоря, сразу за дело взялся, еще с утра собирался коням гривы ровнять. Данила же пошел к деду Акишеву — тот всем дневные уроки давал.

Ему хотелось заняться делом — хоть воду в водогрейный очаг таскать, что ли! Но только молчать при этом.

Дед, видя, что парень малость не в себе, велел чуть обождать — он сводил счеты. Плохо зная грамоте, он пользовался не бумагой с пером, а по-стародавнему — бирками, называя их, как многие москвичи, «носами». Как-то он объяснил Даниле это название — мол, за поясом носить удобно. Сейчас дед разложил на перевернутой кадке с дюжину непарных бирок, длинных и коротких, которая — в пядень, которая — в пол-аршина. Только он и понимал, что означают зарубки. Время от времени он нарезал тайные знаки на новенькой, еще не расщепленной надвое, бирке, а старую ломал и кидал в угол — пригодится на растопку. Дед как задворный конюх счетом выдавал корм и подстилку для лошадей, солому для жгутов и прочих надобностей, и очень боялся, что в его хозяйстве будет непорядок.

Данила молча ждал, пока эта возня окончится.

— Что это там молодцы галдят? — вдруг насторожился дед Акишев.

Данила прислушался, и точно — все гуще и мощнее делался Тимофеев голос, все резче — Желваков.

— Уж не стряслось ли чего? — Дед поспешил по проходу меж стойлами к шорной, где обычно происходили все совещания между конюхами. Данила — следом.

На узком столе было выложено новое Тимофеево рукоделье: ящичек небольшой, но еще не готовый полностью, а скорее его основа. Некоторые стенки лежали рядом, и при них — соответствующие по величине кусочки слюды.

Над этим-то хозяйством и шел спор.

Увидев деда, конюхи замолчали.

— Что-то ты сотворил, Тимоша? — как ни в чем не бывало спросил дед.

Но ответил Желвак.

— Новую потеху для государя!

То, что государь Алексей Михайлович любит диковины, все на Москве знали и всякую нелепицу норовили к нему притащить — авось да и отвалит на радостях полтину. А коли кому из придворного люда посчастливится вывезти из своей деревеньки мужика, что в зубах бревно поднимает, либо слепую девку, что шить обучена, так тот уж долгое время останется у государя на виду. А это много значит!

— А что за потеха?

— А вещица полезная, — отвечал Тимофей. — При нашей-то службе — особенно!

— Ночью он додумался, как к Печатному двору ездили. Замерз! Есть ему захотелось! — встрял Богдаш. — Вот с утра и ковыряется!

— Да не шуми ты, свет, — тихонько сказал Семейка. — Пусть сам объясняет.

— А что объяснять! Я вот когда окошко свое первое слюдяное делал, то думал — чем слюда лучше бычьего пузыря? Она и дороже, и возни с ней много. Разве что тепло лучше держит? Пошел с умным человеком посоветовался — точно! Ну, я запомнил. А ночью вдруг подумалось — ежели бы из слюды сулейку или баклажку изготовить, то и горячее питье с собой в мороз носить можно.

— Не получится, Тимоша. Слюду можно выгнуть, но немного, — возразил дед Акишев.

— Так я и не пробовал! Делать-то в дозоре нечего — я и думал. Можно ведь ящик изготовить по размеру баклажки и слюдой выстелить, чтобы она туда впритык помещалась! И тогда тепло в ней сохранится!

— И сколько же с таким ящиком возни? — Дед почему-то, как и Богдаш, оказался противником нововведения.

— Зато в дозоре горяченьким побалуемся!

— Ты что же, думаешь, мы всю зиму Печатный двор сторожить будем? — изумился Богдаш. — Да у меня уж с той женкой сговорено! Она меня туда тайно проведет, тут и станет ясно, каким путем грамота оттуда вынесена, и поймем, кого там надобно с пристрастием допрашивать! Ведь Земский приказ всю печатню перебаламутил, там у людишек только и разговору, что о деревянной книжице. Вот бабы-то, между собой совещаясь, до многого докопались! А коли грамота еще там, так бабы же и знают всякие потайные местечки…

— Ты уж столько про свой замысел толковал, что мне мерещится, будто я сам с той женкой лечь собираюсь! — оборвал его дед Акишев.

Тимофей тоже такого богопротивного способа добычи сведений не одобрял. Но дед-то уже главным образом о душе беспокоился, а Тимофею приходилось государеву службу исполнять, и она частенько оказывалась на первом месте.

— А что ж? Женка в самом соку, — сказал Богдаш. — При нужде и лечь с ней не противно будет…

* * *

— Я думаю, Гаврила Михайлович, надобно узнать на торгу, кто жернова продает и кто покупает, — расписывал свой замысел Стенька. — Не так уж их и много, тех купцов, что сюда из Мещерского края, из самого Касимова, жернова возят! А этот к тому же и прибыл недавно.

— А ты еще о другом подумай — кому на Москве вдруг жернова понадобятся? Жернов на мельнице ставят, а много ли у нас мельниц? Может, тот Перфилий Рудаков через Москву свой товар в Тверь или во Псков повез? А скорее всего, что в Орел, там большая торговля зерном ведется. Как засечную черту у Белгорода построили, как татарам дорогу загородили, так там и стали хлеб растить, и уж более десяти лет растят.

— Так там, поди, зерном, а не мукой, торгуют! — возразил подьячий Колесников. — Вон каждый год, как лед сойдет, оттуда по Оке струги с зерном приходят!

Подьячие заговорили о том, сколько выгоды можно получить от торговли зерном. У кого-то сыскался знакомец Клим Антонов из Садовников. Тамошние торговые люди повадились ездить в Орел за зерном и вкладывали в это дело сотни рублей, иные — и до восьми сотен. А бывало, что приведенные в Орел струги уходили оттуда полупустыми и догружались в Орловском уезде, чтобы выгадать на разнице в ценах, хотя и цены-то были невелики, пуд ржи никогда дороже двадцати пяти копеек не обходился.