Окончательно «предав Богу себя самоё и всё, что она сделала», она в эти минуты не спорила о себе, но короля Франции, бросившего её на произвол судьбы, она в последний раз защитила от последствий её собственной гибели: «Хорошо ли я сделала или плохо, – мой король тут ни при чём» (по словам епископа Нуайонского).

«Хорошо ли я сделала или плохо»… Она не возражала тем, кто её поносил, а только звала архангела Михаила и своих небесных подруг. В серной рубашке, на коленях, Жанна предстояла не глазевшей на неё толпе, а Христу и ангелам Его. И люди в толпе начинали рыдать, а у асессоров Руанского трибунала глаза вылезали на лоб, потому что перед ними стояло живое, единственно возможное, но зато абсолютное доказательство божественности Голосов: та, к которой Голоса приходили, стояла перед ними Святой Великомученицей. «Большим знамением предсмертное покаяние никогда не являлось ни у одного крещёного человека», – говорит Маншон.

Больше ожидать было нечего: никакого протокола составлять не пришлось. Напротив, в резюмирующем процесс официальном акте, который, в отличие от «Посмертной информации», был по всем правилам составлен в самый день вынесения приговора и казни, говорится, что «она по-прежнему пребывала в своих заблуждениях и впала в них вновь»… «Принимая во внимание… что эта женщина так и не отреклась на самом деле от своих заблуждений… мы решили огласить наш окончательный приговор, и мы его огласили в нижеследующей форме» – в форме типичного приговора над «нераскаянной» еретичкой.

Если бы она была «кающейся еретичкой», это обязательно должно было бы быть упомянуто в приговоре и судьям было бы выгодно это упомянуть: еретика, отпавшего вторично, новое покаяние не спасало от казни – её сожгли бы всё равно, – а впечатление было бы иное; в этом случае формула должна была гласить:

«Извещённые о том, что ты вернулась в лоно Церкви, возненавидев твои заблуждения и ереси, мы допустили тебя до таинства исповеди и причастия… Но больше Церковь ничего не может сделать для тебя… и мы объявляем тебя вторично отпавшей, хотя и кающейся… и передаём тебя в руки светской власти».

Ничего похожего нет в том тексте окончательного приговора, который был оглашён Кошоном на Старом рынке:

«Каждый раз, когда тлетворный яд ереси упорно всасывается в одного из членов Церкви… нужно бдительно следить за тем, чтобы губительная зараза этой скверны не распространилась по другим частям мистического Тела Христова… Посему мы… объявили справедливым приговором, что ты, Жанна, известная под прозвищем „Девушка“, впала в различные заблуждения и многие преступления раскола, идолопоклонства, призывания демонов и многочисленных иных злодеяний… Ввиду того, что… после отречения от твоих заблуждений… ты впала опять в эти заблуждения и в эти преступления, как пёс возвращается к блевотине своей… мы объявляем, что в качестве сгнившего члена ты должна быть извергнута из единства Церкви, отсечена от её тела, и должна быть выдана светской власти; и мы извергаем тебя, отсекаем тебя, оставляем тебя, прося светскую власть вынести тебе умеренный приговор, не доходящий до смерти и до повреждения членов» (последняя фраза обязательно фигурировала во всех приговорах о передаче в руки светской власти и во всех случаях означала сожжение на костре).

После этого Кошон удалился вместе со всем трибуналом, ибо «Церковь ненавидит кровь».

«Она попросила дать ей крест. Услыхав это, английский солдат сделал из палки маленький крестик и подал ей; она благоговейно взяла его и поцеловала, хваля Бога и взывая к Нему, и спрятала этот крест на груди под одеждой. Но ей хотелось кроме того получить церковный крест» (Массье).

«Бедняжка стала просить меня и умолять, чтоб я принёс ей крест из соседней церкви и держал бы его перед её глазами, пока не придёт смерть» (Изамбар). Распятие принесли (из ныне уже не существующей церкви Христа Спасителя, находившейся тут же, на площади). «Она долго и крепко его целовала, плача и призывая Бога, святого Михаила, святую Екатерину и всех святых» (Массье).

Тем временем в толпе кто-то начал кричать, что всё это слишком затянуто; начинался шум. По правилам ещё должен был быть произнесён приговор светской власти. Но даже этой формальности не стали соблюдать. Бальи города Руана просто приказал вести её на костёр.

Её схватили два английских сержанта. «Ещё раз она прижала крест к груди, поклонилась всем присутствующим и спустилась с помоста» (Массье).

«Сержанты повели её на то место, где её должны были сжечь, и передали её палачу» (Ладвеню). На её голову надели расширяющуюся кверху картонную митру с надписью: «Еретичка, вторично отпавшая, отступница, идолопоклонница».

«Так её повели и связали, а она продолжала славить и призывать Бога и святых… и держала в руках крест, пока её не привязали к столбу» (Массье). «Пока её привязывали, Жанна особо призывала и молила архангела Михаила» (Бушье). В какой-то момент она произнесла: «Руан, Руан, я здесь умру?.. Руан, ты – моё последнее пристанище?..» И чувствовала, что для других это ужаснее, чем для неё («ибо если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим что будет?»):

– О Руан, мне очень страшно, как бы ты не пострадал от моей смерти…

В XV веке дрова и хворост при казнях складывали, как правило, с таким расчётом, чтобы дым быстро задушил осуждённого. Обычно их наваливали вокруг него во весь рост. При таком расположении решительно не было видно, что происходит, и если дым не делал своего дела, то палачу предоставлялась возможность своевременно удавить осуждённого или заколоть его (сожжения действительно заживо стали обыденным явлением лишь позже, в XVI веке, в эпоху Возрождения). Но в этой исключительной судьбе и тут сделали исключение: на каменном эшафоте костёр был сложен заранее, она стояла над ним во весь рост, привязанная верёвками и цепями к столбу. Эшафот же, как потом говорил палач, был сделан таким высоким, что, разведя огонь, он уже не мог до неё достать и при всём желании не мог сократить её страданий.

«Палач снизу зажёг дрова», – говорит Ладвеню. Сам он вместе с Изамбаром стоял ещё с нею; один из них держал перед ней распятие, к которому она прижалась губами. Но увидев огонь, она заволновалась за них и сказала им, чтобы они спустились. Когда же они сошли с эшафота, она опять попросила Изамбара:

– Держите высоко крест, чтобы я его видела.

«Потом она начала кричать «Иисус!» и призывать архангела Михаила (Ла-Шамбр). «И до смерти продолжала кричать: Иисус!» (Рикье).

Сколько времени она мучилась в огне, мы не знаем. «Парижский Буржуа» говорит только, что «вся одежда сгорела», прежде чем она умерла. Ученики Гуса, которого тоже не умертвили своевременно, отметили для соотечественников, что можно было бы успеть два раза пройти по пражскому мосту через Влтаву, пока он умирал (хотя, в отличие от Девушки, его и обложили дровами «до подбородка»). По словам врачей, это – самая страшная боль, какую может испытывать живой организм (она потом становится меньше, по мере уничтожения тканей).

«Среди пламени она всё время повторяла „Иисус“, говорила, что она не еретичка и не раскольница… призывала небесных святых и молила их о помощи» (Изамбар). Другой свидетель (Жан Моро) говорит, что в огне она просила «Святой воды!» – мольбы истязаемой сатаною девятнадцати-летней плоти, как её Господь возопил «Жажду!» на кресте.