Нормальной. Что означает нормальная, спросил сам себя Фергусон, и почему ему не нормально чувствовать то, что он чувствует, если он хочет целоваться и заниматься любовью с другими мальчиками, секс однополого пола так же нормален и естествен, как секс двуполого пола, может, даже нормальнее и естественнее, поскольку хер лучше понимают мальчики, а не девочки, а потому гораздо легче знать, чего хочет другой человек и не нужно ни о чем гадать, не нужно играть в ухаживание и соблазнение, от каковых игр секс двуполого пола так сбивал с толку, и почему же человеку обязательно надо выбирать одно или другое, зачем отвергать одну половину человечества во имя нормального или естественного, когда правда в том, что все – Оба, а люди и общество, законы и религии людей в различных обществах просто слишком боятся это признавать. Как ему три с половиной года назад сказала калифорнийская гуртовщица: Я верю в свою жизнь, Арчи, и не хочу ее бояться. Брайан боялся. Большинство людей боится, но бояться – так жить ведь глупо, ощущал Фергусон, так жить нечестно и это обескураживает, тупиковая это жизнь, мертвая.

Следующие несколько дней он разгуливал с чувством, что своим прощальным письмом Брайан надругался над ним – из Итаки, Нью-Йорк, не откуда-нибудь (Итака!), – а ночи своим одиночеством были почти невыносимы. Потребление красного вина у Фергусона удвоилось, и как-то раз две ночи подряд он блевал в раковину. Вивиан, обладавшая острым зрением помимо острого, наблюдательного ума, внимательно посмотрела на него во время первого их ужина один на один после прибытия письма от Брайана, пару мгновений поколебалась, а потом спросила, что не так. Фергусон, уверенный в том, что она его никогда не предаст, как это сделала Сидни Мильбанкс в его катастрофической поездке в Пало-Альто, решил рассказать ей всю правду, поскольку ему все равно нужно с кем-нибудь поговорить, а здесь никого не было, кроме самой Вивиан.

Я разочаровался, сказал он.

Это я вижу, ответила Вивиан.

Да, на меня на днях тут обрушилась тонна боли, и я все еще пытаюсь ее преодолеть.

Что за боль?

Любовная. В виде письма от человека, который мне очень небезразличен.

Это трудно.

Очень. Меня не только бросили, но мне еще и сказали, что я не нормален.

А что значит нормален?

В моем случае – общий интерес ко всяким людям.

Понятно.

Правда понятно?

Предполагаю, ты говоришь о девочковых людях и мальчиковых людях, нет?

Да, о них.

Я о тебе это всегда знала, Арчи. С того самого раза, когда мы только встретились на открытии у твоей матери.

Как вы определили?

По тому, как ты смотрел на того молодого человека, что разносил напитки. И еще по тому, как смотрел на меня – как ты до сих пор на меня смотришь.

Это так очевидно?

Не совсем. Но у меня на такое хорошее чутье – из долгого опыта.

Вы, значит, двусторонних носом чуете?

Я за таким была замужем.

Ой. Я не знал.

Ты так похож на Жана-Пьера, Арчи. Может, поэтому мне и захотелось, чтоб ты сюда приехал и пожил со мной. Потому что ты мне его так напоминаешь… очень сильно.

Вам его не хватает.

До ужаса.

Но у вас, должно быть, из-за этого брак складывался нелегко. То есть, если я и дальше так буду, как сейчас, то, наверное, никогда ни на ком не женюсь.

Если это не другой двусторонний человек.

А. Про это я никогда не думал.

Да, порой бывает непросто, но оно того стоит.

Вы мне говорите, что вы и я – одинаковы?

Именно. Но и разные, само собой, в том смысле, что я, хоть и не сама так придумала, – женщина, а ты, дорогой мой мальчик, – мужчина.

Фергусон рассмеялся.

Затем и Вивиан рассмеялась ему в ответ, а это подстегнуло Фергусона засмеяться снова, и как только Фергусон засмеялся, Вивиан снова рассмеялась ему в ответ, и уже совсем вскоре оба они хохотали разом.

В следующую субботу, двадцать девятого января, в квартиру на ужин явились двое, оба американцы, оба старые друзья Вивиан, мужчина лет пятидесяти по имени Эндрю Флеминг, который преподавал в колледже у Вивиан историю, а теперь работал в Колумбии, и молодая женщина лет тридцати по имени Лиса Бергман, переселенка из Ла-Джоллы, Калифорния, которая недавно переехала в Париж работать в американской юридической фирме, а ее старшая двоюродная сестра была замужем за братом Вивиан. После беседы Фергусона с Вивиан несколькими днями раньше на той неделе, которая привела к поразительному взаимному признанию их равных, но разнонаправленных двусторонних склонностей, Фергусону было интересно, не окажется ли Лиса Бергман текущей пассией Вивиан, а если так, то ее присутствие за столом в этот вечер не есть ли знак того, что Вивиан чуть приотворила дверь и позволяет ему одним глазком заглянуть в ее частную жизнь. Что же до Флеминга, кто приехал в Париж в семестровый творческий отпуск, чтобы завершить черновик своей книги о тех, кого он называл американскими старыми дружбанами во Франции (Франклине, Адамсе, Джефферсоне), то он столь очевидно не был тем мужчиной, кто скроен для женщин, столь очевидно интересовали его только мужчины, что уже через двадцать или тридцать минут в уме у Фергусона сверкнуло, что он участвует в своем первом полностью педовом ужине с того кошмарного вечера в Пало-Альто. Только на сей раз ему было весело.

Хорошо было вновь оказаться с американцами, так удобно и ненатужно, так приятно сидеть с людьми, понимавшими одни и те же намеки, смеявшимися над одинаковыми шутками, все четверо – такие не похожие друг на дружку, однако болтали они так, словно приятельствовали между собой уже очень много лет, и чем больше Фергусон присматривался к тому, как Вивиан поглядывает на Лису, и чем больше смотрел он, как Лиса глядит на Вив, тем больше убеждался, что его догадка была верна, что между этими двумя действительно что-то есть, а от этого Фергусон был счастлив за Вивиан, ибо хотел, чтобы ей доставалось что угодно, все, чего б ни пожелало ее сердце, а эта Лиса Бергман, как Ингрид и Ингмар, Бергман шведская, в отличие от немецких или еврейских Бергманов, была уж точно личностью чарующей – живая и яркая ровня заслуживающей всего лучшего Вив.

Крупная. Вот что первым делом в ней замечалось, величина ее тела, пять футов десять и крупная кость, девушка дородная, но без капли лишнего жира, крепкая и широкоплечая, толстые, могучие руки, большие груди и чрезвычайно светлые волосы, южнокалифорнийская блондинка с круглым, смазливым лицом и бледными, почти невидимыми ресницами, такая женщина, воображал Фергусон, могла бы завоевывать медали толканием ядра или метанием дисков на летних олимпиадах, шведско-американская амазонка, похоже, ступившая со страниц журнала для нудистов, опрятная, следящая за своим здоровьем натуристка, чемпионка в поднятии тяжестей среди всех нудистских колоний по всему цивилизованному миру, да еще и смешливая в придачу, бесовски потешная и неудержимая, она смеялась после каждой второй фразы, что произносила, – восхитительные американские фразы, напичканные словечками, по которым Фергусон вынужден был признать, насколько он по ним скучал, не слыша их после отъезда из Нью-Йорка, одно-двухсложные подспорья в речи вроде «убого», «дурь», «фуфло», «шик», «клево», «отпад», «отстой», «туфта», «дрянский», «убой» и «блеск» в значении чудесный или изумительный, а какой-такой юриспруденцией в Париже Лиса занималась, она не обмолвилась ни единым словом.