Когда Горчаков призывал Игнатьева ускорить мирные переговоры, турки желали совершенно иного. Две недели назад они из кожи вон лезли в стремлении поскорее подписать перемирие и остановить русские войска, теперь же использовали любую возможность затянуть переговоры. Турецкие войска перебрасывались на защиту Константинополя, а отношения России с Австро-Венгрией и Великобританией напрягались. Время начинало работать на побежденных и против победителей. Алгоритм очередного проигрыша России был запущен.

Однако в этот момент заявил о себе принципиально новый фактор — в нарушение международно признанного режима проливов британский флот прорвался в Мраморное море. У Александра II и Николая Николаевича появился шанс переиграть балканскую ситуацию в свою пользу.

Когда 1 (13) февраля в Адрианополе размышляли над полученной «телеграммой от 30 января», то Игнатьев с Нелидовым склонялись к необходимости получить дополнительные разъяснения императора.

«Ни за что, — сказал великий князь. — Я все беру на себя, а спрашивать потому не хочу, что раз спросишь, станут говорить: зачем вы так сделали, а не этак. Вы в таком-то случае спросили, отчего вы не спросили теперь. Одним словом, государь предоставляет мне дело, и я отвечу: будет исполнено»[1126].

В этом ключе 3 (15) февраля и был составлен ответ императору:

Как только эта телеграмма была отправлена в Петербург, главнокомандующий получил сообщение о том, что английские броненосцы прошли Дарданеллы, но в Босфор еще не вступали. И в это же время великому князю вручили новое послание императора:

Ответ великого князя был в том же духе: «все будет исполнено, как тобою приказано».

А как было «приказано»? И было ли приказано вообще?

К 3 (15) февраля обе императорские телеграммы «от 29 и 30 января» лежали на столе у главнокомандующего. Да, в них не было слов «приказываю занять Константинополь», но надо понимать, что в условиях резко изменившейся ситуации в Петербурге не владели полной информацией о положении армии, ходе переговоров, намерениях англичан. В то же время никто не хотел провоцировать эскалацию нового вооруженного конфликта. Конечно, если бы на российском престоле сидела личность иного масштаба и уровня стратегического мышления, которая смогла бы уже из кабинета Зимнего дворца… Но впрочем, о чем это я. В то время по адресу: Петербург, Зимний дворец — проживал Александр Николаевич Романов, а не Наполеон Бонапарт.

Тем не менее еще раз обратимся к тексту телеграммы от 29 января. Что императором признавалось «необходимым»?

Вступить в Константинополь.

Как это надлежало осуществить?

«Весьма желательно… дружественным образом»; но если турки «воспротивятся» — значит, «быть готовыми» занять Царьград силой[1129].

«Когда приступить к исполнению »?

Ответ на последний вопрос Александр II предоставлял брату. В конце концов, он — главнокомандующий!

Так чем же это было: приказом или нет? Я думаю, что «телеграмму от 29 января» вполне можно было бы рассматривать как приказ занять Константинополь, если бы не эта милютинская приписка, с которой согласился Александр II: «приняв в соображение действительное очищение турками дунайских крепостей». Этим дополнением императорская телеграмма нагружалась столь масштабной неопределенностью, что окончательно теряла свойства приказа.

И вот здесь я не могу не остановиться на роли Д. А. Милютина. Уже второй раз за время войны его советы, охлаждая решительные стремления Александра II, сильно повлияли на развитие событий и, по моему убеждению, — в негативном смысле.

28 июня (10 июля) 1877 г. в Зимнице под влиянием сомнений военного министра император отверг «более смелый» план главнокомандующего, что лишило армию возможности уже в июле добиться успеха за Балканами и отрицательно сказалось на ходе всей кампании.

28 января (9 февраля) 1878 г., ровно семь месяцев спустя, уже в Зимнем дворце очередные опасения военного министра вновь притормозили решимость императора и способствовали бессмысленному топтанию русской армии под стенами Константинополя.

28 ноября (10 декабря) 1877 г., в день падения Плевны, Александр II пожаловал Милютину Георгия II степени. Император помнил, что именно военный министр выступил против отступления после провала третьего штурма Плевны. За это и удостоил столь высокой награды. Бесспорно, твердая позиция Милютина тогда во многом предотвратила панический сценарий развития событий. Но велика вероятность и того, что не было бы милютинских возражений против «более смелого» плана главнокомандующего — не было бы всей этой бездарной плевненской истории. Так что если оценивать качество стратегических советов военного министра в ходе русско-турецкой войны, то счет будет не в его пользу.

Да, кстати, обратили внимание: 28-е число на календаре той войны было просто каким-то мистически-роковым…

Судя по воспоминаниям Милютина, Александр II, диктуя телеграмму великому князю, был настроен весьма решительно и, видимо, рассчитывал, что его настрой подхватит главнокомандующий. Но расчет не оправдался. В полевом штабе Дунайской армии царили совершенно иные настроения. Да и не стоит забывать: после того, как Александр II телеграммой от 12 (24) января остудил наступательный порыв великого князя, тому непросто было заново поверить в новый императорский призыв к решительным действиям. И вот здесь, зная нестойкий характер великого князя, остроту ситуации, император вполне мог жестче выдержать текст телеграммы, в стилистике приказа, и употребить этот глагол повелительного наклонения — приказываю. Ведь время подумать, и хорошо подумать, было.

Сомнения Горчакова и Милютина задержали отсылку телеграммы от 29 января, но решимость императора все же пересилила, и она, пусть с запозданием, но была отправлена.