— So, die Englischen Kinder… — Он внимательно посмотрел на меня. — Wie alt? Vierzehn doch? — И с трудом перевел: — Сколько тебе лет, мальчик? Тебе исполнилось четырнадцать?

Значит, действительно в четырнадцать. Я искренне сказал:

— Нет, сэр. В следующем году.

— Ты должен принести свидетельство о рождении. — Он нахмурился. — Оно должно прийти из Англии. Это нехорошо.

Нехорошо для него, может быть. Воспрянув духом, я подумал, что на этом можно играть несколько месяцев. Все еще хмурясь, он повернулся к Энди:

— Но тебе уже четырнадцать. Это точно.

— Нет, сэр, — сказал Энди. — Тринадцать с половиной.

На самом деле он был лишь на два месяца старше меня, но выше на два дюйма, а его взрослый вид позволял дать ему и пятнадцать. Отец Руди покачал головой:

— Не верю. Тебе необходимо надеть шапку. Сегодня все шапки кончились, но завтра почтовый фургон привезет еще. Тебе немедленно наденут одну.

Энди кивнул:

— Хорошо, сэр. Я приду утром.

— Нет. Ты останешься здесь. Встречаются глупцы, которые не хотят надевать шапки. Ты останешься здесь, мальчик, пока не прибудут новые шапки.

Энди потянул себя за волосы: так он поступал, принимая решение. Один из мужчин — местный чемпион по борьбе — придвинулся ближе. Энди вздохнул.

— Как скажете. — Он взглянул на меня: — Расскажи всем, что меня задержало.

— Да. Я скажу папе. — Я сделал условный знак большим пальцем. — Не волнуйся. Все будет хорошо.

Мы с Анжелой смотрели ему вслед, когда его уводили к дому полицейского. Я пытался уверить себя, что он сможет убежать, но в то же время не верил этому. Ему нужна помощь; прежде всего нужно добраться до папы и рассказать ему.

На краю деревни мы встретили Руди. К моему удивлению, он остановился и спросил:

— Почему с вами нет Энди?

Я не видел причины не говорить ему и понял, что для него это неудивительно. Очевидно, отец его говорил об англичанах и о шапках. Но Руди не выглядел довольным, как я ожидал. Он скорее походил на мать, чем на отца, будучи рослым и светловолосым, и, как и она, постоянно широко улыбался. На этот раз он не улыбался.

— Его оставили, чтобы надеть шапку? — Я кивнул. — А он хочет?

— Не знаю. — Я стал осторожен. — Но ведь это должно произойти… со всеми?

Он медленно ответил:

— Говорят, да.

Папа и Марта сидели на террасе перед гостиницей и пили кофе. Они разговаривали, но когда мы появились, замолчали.

Анжела выложила им новость, а я не мешал ей.

Когда она кончила, Марта сказала:

— Ужасно. — Она помолчала. — Но ведь до завтра шапки не появятся? Я уверена, он сумеет убежать. Энди изобретателен.

Я ответил:

— В доме полицейского есть комната, похожая на камеру. Нам говорил Йон. В двери наружная задвижка и два замка, а единственное окно — в трех метрах и забрано решеткой. Тут никакая изобретательность не поможет. Без помощи он не сможет уйти.

Она покачала головой:

— Хотелось бы что-нибудь сделать.

— Мы должны.

— Ты не понимаешь. — Она выглядела усталой и сердитой, а на лице ее было то упрямое выражение, которое появляется у взрослых, когда они тебя не слушают. — Мы не можем.

Я повторил, стараясь быть терпеливым:

— Но мы должны.

Марта сказала:

— Йон рассказал нам о шапках, когда вас не было: он встретил знакомого в шапке. Мы решали, что делать. Здесь оставаться нельзя. Через несколько дней придут и сюда с шапками.

— Что касается Энди, вопрос не дней — ему наденут завтра утром.

Она не обратила на это внимания.

— Твой отец и Йон выработали план. Ты знаешь железнодорожный тоннель вверх к Юнгфрау?

Я кивнул. Я был там, когда в первый раз приезжал в Швейцарию. Колея проходит по дальней стороне глубокой долины, отделяющей Фернор от склонов Айгера. Поезд по тоннелю поднимается внутри горы, ему требуется почти три часа, чтобы достичь конечной станции, где расположены отель, лыжная база и астрономическая обсерватория.

— Отель и дорога закрыты из-за чрезвычайного положения, — продолжала Марта. — Йон говорит, что мы можем скрываться внутри тоннеля. Он защитит от непогоды, а в отеле может быть пища. По крайней мере убежище на время. Лучше, чем оставаться здесь и позволить надеть на себя шапку.

— Звучит прекрасно, — сказал я. — Я целиком “за”. Как только вернем Энди.

Лицо ее приобрело гневное выражение, это значило, что она чувствует себя виноватой.

— Мы не можем. Во-первых, необходимо время. Йон хочет сходить на разведку, прежде чем мы все туда переберемся. Но есть еще кое-что. Швейцдед умирает. Он может протянуть несколько часов или дней, но не больше.

— Не вижу, в чем разница. Если он умирает, значит, умирает.

Она хрипло сказала:

— Может, и не видишь. В твоем возрасте. — Это уже подавление. — Но Швейцба и Ильза — для них разница есть. Мы не можем взять его с собой, а они не пойдут, пока он жив. Нам нужно продержаться еще несколько дней. Если попытаемся освободить Энди, расшевелим осиное гнездо, чем бы эта попытка ни кончилась. Они придут сразу.

Она посмотрела на меня и негромко добавила:

— Мне жаль. Энди мне нравится.

— А если бы это был я? — спросил я. Марта не ответила. — Или Анжела?

Я повернулся к отцу, который все время молчал:

— Мы ведь не оставим его? Он просил рассказать тебе, что случилось. А я ответил: “Все будет в порядке — я расскажу папе”.

Он не смотрел мне в глаза. Сказал:

— Мне тоже жаль. Но Марта права. У нас нет выбора.

* * *

На полпути к деревне я остановился. Чувство собственной глупости придавило меня почти физической тяжестью. Глупости и неблагодарности. Я подумал обо всем, что сделал папа, чтобы увести нас от триподов, — поездка на Гернси, угон самолета, приезд сюда. И теперь у него новый план, как сохранить нашу безопасность. Что заставляет меня считать, что я знаю, что делать, лучше, чем он?

Марта права: неудавшаяся попытка освобождения всех подвергает риску, даже если я проделаю ее в одиночку. И даже если папа сделает вид, что отказывается от меня, чтобы спасти Ильзу и остальных, все равно я привлеку опасное внимание к гостинице.

Я все обдумал хладнокровно, спокойно, рационально. Был ранний вечер, неожиданно холодный; горы четко вырисовывались на фоне темно-голубого неба; на западе, где село солнце, небо было желтым. Где-то, невидимая, прокричала сойка, должно быть, ищет корм.

Но я ощущал еще кое-что — за холодной рациональной мыслью. На этот раз не холодное — чувство облегчения, такое сильное, что мне хотелось крикнуть навстречу молчаливым горам. Я знал, что боюсь идти в деревню, но не понимал, насколько боюсь. Ужас, еще более сильный, чем на самолете, летевшем в Женеву.