За считаные минуты дом Гарсиа Барча в Мехико начали штурмовать средства массовой информации, полиция установила заграждения с обоих концов Калье-Фуэго. Первые журналисты предложили писателю вместе с ними выпить шампанского на улице — под вспышки фотокамер, конечно, — и его соседи вышли поаплодировать. Алехандро Обрегон, в то утро приехав в гости к старому другу и увидев все это столпотворение, подумал про себя: «Черт! Габо умер!» (Орегон прибыл в Мексику, чтобы отреставрировать картину, подаренную им Гарсиа Маркесу, — автопортрет с дыркой вместо одного глаза, который художник сам прострелил, находясь в пьяном угаре)[1055]. Десятки журналистов толпились в доме Гарсиа Маркеса, дотошно описывая каждую деталь как в комнатах, так и во дворе. Все без исключения отмечали, что на столах стояли желтые розы, и каждый настойчиво просил, чтобы виновник торжества дал ему «эксклюзивное» интервью.

Гарсиа Маркес не общался с матерью три недели, потому что у нее не работал телефон, и один предприимчивый журналист из Боготы при помощи чудо-технологий устроил им разговор в прямом эфире. И Луиса Сантьяга заявила во всеуслышание, на всю Колумбию, что, на ее взгляд, от этой новости одна большая польза: «Может, мне теперь включат телефон». И телефон у нее скоро заработал. Очень надеялась, заявила она, что Габито никогда не станет лауреатом Нобелевской премии, ибо уверена: вскоре после этого он умрет. Ее сын, привыкший к чудачествам матери, ответил, что возьмет с собой в Стокгольм в качестве амулета букет желтых роз.

В конечном счете Гарсиа Маркес устроил импровизированную прессконференцию для более сотни журналистов, к тому времени осаждавших его дом. Он заявил, что не собирается надевать фрак на церемонию в Стокгольме, а намерен появиться там в гуаябере или даже в ликилики — белой полотняной тунике и брюках, которые носят латиноамериканские крестьяне в голливудских фильмах, — в честь своего деда. Этим заявлением он переполошил всех колумбийских cachacos: они до последнего момента боялись, что Гарсиа Маркес вызовет международный скандал или своим несносным вульгарным поведением опозорит всю Колумбию. Габо также сказал, что на средства от премии создаст в Боготе новую газету, которая будет называться El Otro (Другая): по его мнению, отчасти эта премия — награда за его вклад в журналистику. Он также собирался построить в Картахене дом своей мечты.

Как-то после обеда Гарсиа Маркес и Мерседес предоставив журналистов самим себе, тайком покинули свой дом на Калье-Фуэго, сняли номер в гостинице «Чапультепек-Президенте» и стали обзванивать своих близких друзей. До вечера они просидели в этом убежище в компании всего восьми человек, в то время как дома у них по-прежнему царил хаос. На время журналистского ажиотажа Альваро Мутис взял на себя роль личного шофера семьи Гарсиа Барча.

Тем временем Вашингтон в тот же день подтвердил, что Гарсиа Маркесу, несмотря на его новый статус, по-прежнему отказано в американской визе: въезд в США ему был запрещен с 1961 г., когда он работал на Кубу. (7 ноября он напишет в своей колонке в газете El Espectador, что, на его взгляд, пусть лучше «дверь будет закрыта, чем открыта наполовину». На самом деле он, конечно же, говорил неискренне, ибо его задевало, что для США он до сих пор персона нон грата. Поэтому 1 декабря он опрометчиво пригрозил запретить публикацию своих произведений в этой стране: если ему отказывают в визе, с какой стати там должны издаваться его книги?[1056]) Так уж случилось, что в этот же день из кубинской тюрьмы выпустили на свободу поэта-диссидента Армандо Вальядареса, во многом благодаря вмешательству Гарсиа Маркеса, выступившего посредником между Кастро и Миттераном. Вальядареса, который, по словам его сторонников, якобы был парализован, сопровождал советник Миттерана Режи Дебре. По прибытии в Париж Вальядарес, ко всеобщему удивлению, встал с инвалидного кресла и пошел сам как ни в чем не бывало.

По всему миру друзья Гарсиа Маркеса отмечали его успех. В Париже Плинио Мендоса плакал от радости. И не он один. Издатель Хосе Висенте Катараин, уже находившийся на пути в Мексику, по прибытии в аэропорт узнал благую весть и тут же пустился в пляс. В Картахене, где праздновали родные писателя, Габриэль Элихио заявлял всем, кто его слушал: «Я всегда это знал». Никто не напоминал ему, как в свое время он предсказывал, что Габито будет «жрать бумагу». Луиса Сантьяга говорила, что ее отец, полковник, должно быть, тоже радуется на небесах: он всегда пророчил Габито большое будущее. В большинстве сообщений в прессе родных Маркеса представляли как эксцентричных обитателей их собственного маленького Макондо. Луиса Сантьяга была Урсулой, Габриэль Элихио — Хосе Аркадио, хотя, как обычно, тот громко недоумевал, почему его не изобразили Мелькиадесом. Но мало-помалу, хоть его и распирало от гордости и эйфории, Габриэль Элихио начал пакостить: Габито получил премию благодаря своей дружбе с Миттераном, говорил он («такие вещи учитываются, как вы понимаете»); Габито не единственный писатель в семье; непонятно, почему все внимание достается ему.

Губернатор департамента Магдалена объявил 22 октября региональным праздником и предложил сделать старый дом в Аракатаке, некогда принадлежавший полковнику Маркесу, национальным музеем. В Боготе Коммунистическая партия организовала уличные демонстрации, призванные убедить Гарсиа Маркеса вернуться в Колумбию и стать выразителем чаяний угнетенных, спасти страну. Один журналист спросил у уличной проститутки, слышала ли она новость о награждении Маркеса, и та сказала, что ей об этом только что в постели сообщил клиент, — пожалуй, это и есть всенародное признание. В Барранкилье таксисты на Пасео-Боливар, услышав новость, стали сигналить в унисон: ведь Габито как-никак один из них.

Газеты стали называть Гарсиа Маркесом «новым Сервантесом», повторяя слова Пабло Неруды, которые он произнес в 1967 г., когда прочитал «Сто лет одиночества»[1057]. В последующие годы Маркеса еще не раз будут сравнивать с Сервантесом. Newsweek, поместивший на обложке фотографию Гарсиа Маркеса, назвал писателя «завораживающим рассказчиком»[1058]. Пожалуй, лучше всех общественное мнение, преобладавшее тогда и утвердившееся с тех пор, выразил находившийся в Лондоне Салман Рушди в статье под названием «Волшебник Маркес»: «За много лет он — один из самых популярных нобелевских лауреатов, один из немногих настоящих магов в современной литературе, художник, наделенный редкой способностью создавать произведения высочайшего класса, затрагивающие за живое и околдовывающие огромную читательскую аудиторию. Шедевр Маркеса „Сто лет одиночества“, на мой взгляд, одно из двух-трех самых значительных и совершенных произведений художественной прозы, что были где-либо опубликованы после войны»[1059].