Суббота, Пириаполис

210 километров, 50 пассажиров, 210 мы покрыли за 25 минут, но 50 заняли почти 180, то есть три часа (проверка багажа, проверка документов). Из чего вывод: количество пассажиров было больше на 155 из-за обстоятельства более труднопреодолимого, чем количество километров. Гомес одобряет такие расчеты, дополняя их рассуждениями на тему «феномена цифры и цифры феномена», — это было уже когда мы выходили из таможни в уругвайской столице, а мне казалось, что и до этого он говорил, в течение всего полета, вот только пропеллеры слишком шумели.

Идем к автобусу, который должен отвезти нас в Пириаполис, я толкаю Гомеса в бок: перед нами баул, из которого капает. Точно, у того типа, что шел перед нами, потек багаж, и это была водка, запах говорил — водка! Я чуть не зашатался, потому что после такой высоты еще не слишком уверенно чувствовал себя на ногах, а та водка, что капала из баула (неужели вез водку?), сразу за дверями таможенного контроля была больше, чем водка, она была как бы «покрепче»… и это так ошарашило моего друга, что ему пришлось выскочить из уже отправлявшегося автобуса, потому что он не смог вовремя найти свой чемоданчик. В Пириаполис я приехал один, без спутника (в четыре вечера).

Расположился я в своей комнатке на вилле Лос Анхелес и стал ждать приезда Гомеса следующим автобусом.

Дом стоит в сосновом лесу, глухой, как пень, застывший в готической перспективе деревьев и безлюдья; и для меня в этот момент, после недавних скитаний, гирлянды развешенного на веревках мужского, дамского и постельного белья знаменовали (подозреваю, что это не будет слишком ясным) разжижение человечества, суррогат многолюдности, а то и вовсе декаденцию… белье тянулось бледным призраком толпы, чем-то вроде луны… вроде болезни… Я дышал полной грудью. Спокойствие. Тишина. Когда же наконец появится Гомес? Ах, как же из того баула вытекала запрещенная контрабандная жидкость, как же искрились на солнце ее нелегальные капельки…

На следующий день, Пириаполис

О, как упоительна свобода!

Воскресенье

Неутомимый алкоголь в непосредственной близости тычет в меня локтем.

На следующий день

Пейзаж проникает в меня до самого мозга костей. Бутылка, но не та, а новая, вместе с тремя другими, в шкафу, в угловой комнате с верандой, что выходит на дорогу.

Вторник

Шум всемогущей тишины… усыпляет ли он?

Среда

Быть шутником??

Ох уж нет… Мне это не подобает! Не ждите этого от меня! Я не по части анекдотов…

Но что будешь делать, когда Анекдот притаился, чтобы напасть на тебя с любой из сторон, когда ты окружен Анекдотом?

Четверг, перед сном

Впитываю в себя освещаемую луной стрельчатую, зелено-коричневую ненаселенность; этот дом хитрый, потому что с нашей — моей с Гомесом — стороны в нем ни живой души, а с другой стороны он нашпигован, как ливерная колбаса, в каждой комнатушке по два человека — но об этом живущие здесь не знают, голоса не долетают… и тропинки у них другие через лес, нам неведомые.

Сегодня утренняя дискуссия с Гомесом о современных формах утверждения и о нашем к нему отношении (то есть отрицание отрицания, говорил он), вторая дискуссия, послеобеденная, о границе герметизма и вечерняя — о «пи» как символе, который годился бы для понимания любого «расхождения», в том числе и того, которое является высочайшей тайной искусства. Он любит подискутировать. Он сам о себе говорит: болтун. Вчера рассказывал, как друзья в школе говорили ему cierra la canilla! (закрой кран), а когда это не помогало, подставляли ему тазик или еще какую посуду…

Едим на веранде и ведем беседу. Еду приносит восьмилетняя девочка, единственная представительница тех, с другой стороны дома, и какая же благодать, что те являются нам в образе слабосильной, сведенной до уровня ниже десяти лет. Мы знаем, кто обосновался на той стороне, мы познакомились с Дипутадо и с его сеньорой, с Хельманом и Рикардо, а еще с сумасшедшим андалузцем, узнали escriban'а с семейством, знаем что-то о тамошней тесноте в комнатушках, но по этой стороне — лесное раздолье и только белье, висящее на веревке, рубашки разных размеров, трусы, полотенца…

Все это шевелится, ласкаемое ветерком… Я, признаюсь, предпочел бы не иметь ничего общего с этим деградированным присутствием, с этой визитной карточкой, похожей на насмешку…

Еще не рожденные поколенья

Будут проклинать эту шутку Дофина!

Шекспир! Разве что в этом случае сама шуточка еще не родилась. Из пока еще только проклевывающихся обстоятельств нашего пребывания я вылавливаю неартикулированный факт анекдота — некристаллизованный, сочащийся изо всех щелей, но как-то неуклюже… неумело… Вопрос о том — смешно это само по себе или только мы в этом выглядим смешно — остается подвешенным (и если бы я был навеселе, то добавил бы: «подвешен, как те рубашки и трусы»).

(Не заметил я в нем этой склонности и понятия не имел, что в нем происходит такая работа.)

Chissotti. Орешки.

Пятница

О, гениальное и щедрое свойство литературы: эта свобода развития сюжетных линий, точно так же, как выбираешь тропинки в лесу, не зная, ни куда они приведут, ни что нас ожидает…

Пятница

Около восьми наступает перелом: в это время я выныриваю из одиночества и иду в «город», состоящий всего из двух параллельных улиц, тридцати отелей и двадцати магазинов, но всё же в город, с асфальтом и неонами.

Иду, чтобы поужинать в ресторане «Ривадавиа». Появляется мой ученый попутчик. Зал полон, но количество ослаблено, скрыто темнотой…

Садимся…

Прежде, чем «моссо» принес закуски и графинчик, начинается диалог о негениальности Пруста или о наивностях извращения, или о «сухом» и «клейком» трагизме. Мы распаляемся, наши глаза блестят, поднимаем руку, говорим permiso[210], чтобы вступить в разговор, и забредаем в такие лабиринты, что уже на самом деле не знаем, что едим и что пьем. Рождается яркий контраст между нашим столиком и остальными, где зевают в облаках скуки. Матери приструнивают детей. Отцы что-то там жуют без аппетита, с газетой или без. Жених говорит какую-то глупость невесте. И они смотрят на нас, как на диковину… хотели бы что-нибудь понять…

Гомес подносит ко рту бокал куиразао. Говорит мне с улыбкой, что до сих пор не встретил в Пириаполисе никого говорящего… мы единственные…

По пути домой мы начали довольно энергичную дискуссию на тему «ex», этого назойливого, во всё проникающего понятия (ex-istir[211]), и его связью с бренностью. Он ссылался на мнение Сегриста о маниакальной природе физики. Я в свою очередь напомнил ему о вздохе Сегриста: «Акции падают!»