же причине, если мужчина и женщина имеют одинаковый холерический или меланхолический склад, их соединение всегда будет бесплодным; мы вправе так заключить, не приводя простейших рассуждений о зачатии и его условиях, которые девице пристало разве слушать, но отнюдь не произносить Мне сдается, сказанное вполне доказывает возможность того, что опьяневшая Флери забеременела от своего трезвого мужа.

— Если спросить меня, — сказал сьёр де Бель-Акей, — то, по-моему, лишь живая втягивающая сила способствует излитию семени в готовый восприять его сосуд, и оттого женщина, не испытывающая наслаждения (что и бывает, если она пьяна), никогда не может зачать, каким бы жаром и густотой ни обладало семя. И никогда беременная женщина не убедит меня, что ее обрюхатили силой, ибо по непреложному закону (пусть с ним не согласятся повитухи) любая женщина, забеременевшая будто бы против воли, рожает с радостью.

— Помилуйте, — сказала мадемуазель Маргарита, — если бы это было так, то отсюда следовала бы сущая нелепица. Вы ведь не станете отрицать, что человеческое наслаждение отлично от наслаждения животных, потому что люди благодаря дарованным им чувствам различают наружную красоту, вследствие чего и зарождается любовь — единственная побудительная причина соития, которое приводит к зачатию ребенка. Из этого явствует, что деторождение невозможно без соития, соитие без любви, любовь без созерцания достойной красоты. Но коли это верно, по-вашему, выходило бы, что слепые, как мужчины, так и женщины, вовек не имели бы детей, ибо они не видят ничего, что их к тому может побуждать, — а это прямой вздор. Кроме того, нужно было бы думать, что зачатие тем вероятней, чем сильней наслаждение. Однако мы часто видим супругов, которые не могут произвести детей в первый год после свадьбы и рождают их спустя долгое время, даже в глубокой старости, как читаем о Массаниссе[465] и Катоне Цензоре.[466] Поэтому ваши рассуждения бессильны скрыть заключенную в этой истории правду, которая гласит, что доброта женщин возносится над злобой мужчин. И тут я спрошу вас: что, если эти две дамы нашли бы таких мужей, каких заслуживали и равных им добродетелью (конечно, при допущении, что это вообще было возможно)?

— Лучше скажите вы мне, — возразил сьёр де Фермфуа, — что, если эти двое юношей, в награду за их чрезмерную любовь умерщвленные жестокосердыми женами, решили бы не вступать в брак? Так ведь издавна поступали те, кто желал сделать в жизни что-то доброе, а те, кому не хватало для этого ума, убеждались на горьком опыте, сколь сильно мешает жена любому жизненному подвигу, будь то война (как свидетельствуют Дарий и Митридат) или философия (как жалуется Сократ); почему я и уверен, что если бы мужчины не женились, то ничто не мешало бы им достигать полного счастья. Недаром в народе говорят, когда приходит время женить молодого парня: пора надеть на него хомут. Сказать правду, мы воспаряли бы к небесам, если бы этот хомут нас не удерживал. Я довольствуюсь тем, что называю женщину этим прозвищем, хотя знаю, что многие поневоле судят куда строже, называя ее нашим тяжким крестом: именно поэтому некто, услышав от проповедника, что каждый должен нести свой крест, немедля помчался домой и взгромоздил себе на шею жену. В заключение скажу, что история Понифра и Германа, погубленных женщинами, заставляет меня вспомнить ответ одного селянина куму:

Случилось как-то селянину,

Когда жену искал он сыну,

От кума услыхать упрек:

Мол, поспешает не по чину,

А поглядеть, и вполовину

Ума не нажил паренек.

Так что же? — отвечал добряк, —

Вот, право, выдумал причину.

Коль наживал ума бы всяк,

О свадьбах не было б помину.

На это мадемуазель Мари, смеясь, возразила:

— Вы приводите свидетельства, чересчур отдающие деревней и исходящие от людей, которые не имеют представления о добре и чести.

— Нет уж, — внезапно воскликнул дворянин, — не уклоняйтесь от признания истины: ведь знатным людям еще горше, когда приходится испытывать то же самое; вспомните-ка, что было некогда сказано одному кичливому господину!

Напрасно хвалишься, ей-ей,

Что ты общественная личность!

Все притязанья на публичность

Скорей к лицу жене твоей.

На этом владелица замка прервала спор и, приглашая общество к примирению, предложила возобновить беседу завтра, после чего в веселом расположении духа все отправились ужинать; тут мы их и оставим, пожелав доброго вечера.

История третья

Нет яда опаснее, чем тот, который таит свою горечь под мнимой сладостью, и, точно так же, всего гибельнее зло, прикрытое наружной добротой, ибо видимость благожелательства усыпляет нашу бдительность, а когда мы спохватываемся, бывает уже поздно. О, если бы Каталина,[467] Сулла,[468] Юлий Цезарь и им подобные умели прятать свое честолюбие столь же искусно, как Август,[469] тирания в Риме (называемая монархией) началась бы куда раньше! Но нет! доблестное сердце (где не может жить притворство, поскольку лев не имеет ничего общего с лисом) не позволяло им уподобляться крокодилу, который льет слезы, желая пожрать тех, кто из жалости придет на его плач.

Едва ли не каждому случалось испытать это на себе, и если кому-нибудь такое зло выпадает на долю, он должен находить утешение в том, что у него много друзей по несчастью. Стоит припомнить судьбы некогда процветавших республик, чтобы убедиться: все они погибли от одного и того же внутреннего врага, зовущегося лицемерием, а орудием их сокрушения и разрушения неизменно был обман. Да и Францию это бедствие не обошло стороной: мы знаем, что те, кому наши короли оказывали наибольшие услуги, были заклятыми нашими врагами. В самом деле, история наполнена рассказами о том, как Франция неуклонно исполняла свой долг, защищая пап (Карл Великий восстановил права двух из них,[470] разгромленных королем Ломбардии), — но что в награду за эти благодеяния сделали папы, когда нужно было спасать их мать Францию от разорения и гибели? Разве не они наносили ей самые жестокие раны? Разве были у нее худшие враги, чем эти неблагодарные дети (сколь ни горько мне так говорить, еще горше то, что все это знают)? Утвердив попирающую стопу не только на горле принужденного ими к раболепию императора,[471] но и над всеми христианскими коронами, они открыто враждуют со своими спасителями французами. Тому пример и папа Пий,[472] отдавший королевство Сицилию бастарду Феррану, а герцогство миланское — Франциску,[473] к великому ущербу орлеанского