— Ну, Копл? Как живешь? Хорошо тебе в Америке, а?

— А почему мне должно быть в Америке плохо? — отвечал, смеясь, Копл. — Я много украл.

Хвастаться тем, сколько он украл, стало для него любимым занятием. Кому только Копл не рассказывал, как он опустошил сейф Мешулама Муската. При этом украденная сумма росла с каждым днем. Хотя Лея умоляла мужа не позорить ее, он всем рассказывал, как был бутлегером в Нью-Йорке. Его дочери краснели. Монек предупредил отца, что, если тот не прекратит болтовню, он порвет с ним навсегда. Но Копл смеялся им в лицо.

— Что тут постыдного? — кричал он. — Один раз своровал — всю жизнь воровать будешь. — И он тыкал пальцем сыну под ребра.

Зато у госпожи Крупник Копл мог рассуждать, сколько ему заблагорассудится. Он извлекал из кармана толстую пачку дорожных чеков и потрясал ими у всех на глазах. Объяснял желторотым юнцам, как совершаются всевозможные махинации с недвижимостью, акциями и облигациями, рассказывал про американских гангстеров и рэкетиров. Издевался над преступным миром Варшавы: только и умеют, что замок отмычкой открывать да вспороть кому-нибудь брюхо. А американские гангстеры не им чета: разъезжают в лимузинах и стреляют в людей из пулеметов. Сейфы вскрывают в пять дюймов толщиной. Мотя Рыжий (теперь, впрочем, седой, как лунь) однажды сообщил ему, что недавно варшавские грабители прокопали туннель в Банк Польши, но Копл не проявил к этой истории ни малейшего интереса.

— И это, по-твоему, банк? — обронил он, презрительно скривив губы.

Лея его избегала. Лотти не желала с ним разговаривать. Шимон, его палестинский зять, не хотел даже смотреть в его сторону. Стоило Коплу появиться на кухне в Отвоцком пансионе, как он начинал демонстрировать повару, как готовят в Америке. Там горячая вода течет прямо из крана. В каждом доме есть холодильник. И кошерное мыло для мытья посуды. Копл разбил два яйца, вылил их на сковородку, но вместо того, чтобы переворачивать яйца ложкой, подкинул их, да так ловко, что они перевернулись в воздухе.

— Американские штучки! — Повар скорчил презрительную гримасу.

Увидев, что он вытворяет, Лея бросилась к себе в комнату.

— Да! Я это заслужила! — кричала она, когда Копл вошел в комнату за ней следом. — Раз я променяла такого человека, как Мойше-Габриэл, на такого мерзавца, как ты, меня убить мало!

— Хочешь, я дам тебе развод, — и глазом не моргнув, сказал Копл. — И денег в придачу.

Лея набросила на плечи шарф, схватила сумочку и трость и отправилась в Шрудборов. Она шла песчаной тропинкой и останавливалась каждые несколько шагов снять туфлю и вытряхнуть пыль и гравий. По ночам у нее возникал страх, что, вот, завтра начнется война и она не сможет вернуться в Америку, однако днем страх рассеивался. Небо над головой было ясное и голубое. Над сосновым лесом, домами, телеграфными столбами стоял золотой солнечный шар. Щебетали птицы. Проносились поезда. Играли дети. Из окон домов доносились религиозные мелодии. Коробейники в длинных лапсердаках сновали с корзинами фруктов. Всем своим видом они напомнили Лее ее молодость. Здесь, в этом самом лесу, она когда-то сохла по Коплу. В Шрудборове Лея чувствовала себя как дома. Адаса принесла ей холодной воды из колодца. Даша поцеловала ее. Лея всегда привозила девочке подарки. Дочери Вани прыгали вокруг, толкая друг друга, — каждой хотелось чем-нибудь ей угодить. Вышла из своей комнаты Маша. Лея покосилась на дочь. За эти годы Маша изменилась до неузнаваемости. В коротко стриженных волосах сквозила седина, в лице появилось как будто что-то гойское. Сколько раз Лея пыталась сблизиться с ней, однако пробиться сквозь стену отчуждения не удавалось. Хуже всего было то, что Маша забыла идиш и говорила с матерью на чудовищной смеси польского и идиша.

Лея с грустью покачала головой:

— Ты не рада, что едешь в Америку?

— Рада.

Маша вышла на веранду, села и раскрыла книгу. Эта американка с седой головой и грубым красным лицом была ей чужой. Она понятия не имела, что будет делать в этой далекой Америке. Все разговоры о том, что она должна вернуться в иудаизм, представлялись ей бессмысленными. Набожной христианки из нее не получилось, но ведь и еврейскую веру она никогда всерьез не воспринимала.

С того дня, как она выпила йод, мысль о самоубийстве ее не покидала. Яд она больше принимать не станет, но есть же и другие способы уйти из жизни. На дне ее саквояжа лежал револьвер. Можно, в конце концов, и повеситься. С тех пор как Маша стала оформлять паспорт для отъезда в Америку, она каждый день думала, не броситься ли с корабля в воду. Она была слишком стара, чтобы начинать новую жизнь. У нее уже прервался менструальный цикл.

Уже несколько лет Аса-Гешл и Барбара собирались вместе провести лето. Но все время возникали препятствия. То Асе-Гешлу не хватало денег — а у Барбары он брать и даже одалживать не хотел. То выяснялось, что Барбара в последний момент должна уехать по партийным делам. В этом же году Аса-Гешл взял ссуду в Учительском союзе — четыреста злотых, да и у Барбары никаких обязательств больше не было: партийная деятельность полностью зашла в тупик.

Отправиться в поездку Асе-Гешлу было не просто. Война могла начаться в любой момент, и он боялся оставить Адасу и Дашу одних в Шродборове. Боялся он и того, что их с Барбарой могут арестовать. Однако выносить мучительную варшавскую жару Аса-Гешл был больше не в силах; он решил, что не скажет Адасе о предстоящем отъезде, а напишет ей с дороги. А потом пришлет денег.

Все шло на удивление гладко. Субботу и воскресенье Аса-Гешл провел в Шродборове. Перед отъездом он оставил Адасе шестьдесят злотых. В понедельник утром он собрал чемодан, заплатил хозяйке квартиры за месяц вперед и встретился с Барбарой на Венском вокзале, где они сели в краковский поезд.

Поезд останавливался в Скерневице, Петркове и Радомске. На станциях уличные торговцы, зазывно крича, продавали пирожки, лимонад, шоколад и журналы. На каждой станции толпились евреи и солдаты. В вагоне какая-то женщина вполголоса рассказывала кому-то из пассажиров, что в Великой Польше уже копают окопы. Богатые люди уже строят личные бомбоубежища. Какой-то краснолицый старик с большими белыми усами, вмешавшись в разговор, заявил, что Гитлер лишь шантажирует Польшу, чтобы заполучить Коридор. И теперь, когда Англия и Франция гарантировали безопасность польских границ, Гитлеру остается лишь щелкать зубами и лаять.

В Краков поезд пришел под вечер. С гор веяло прохладой. Заходящее солнце позолотило церковные кресты, витражи, циферблат старинных часов. Пешеходы шли спокойно, не торопясь — не то что в Варшаве. Даже трамваи ехали медленнее. Запряженные в дрожки лошади перебирали копытами, словно танцуя. Церковные колокола взывали к верующим спасать свои бессмертные души. Прошла, ведя за собой группу детей в шерстяных блузах, монашка. Семинаристы в длинных пальто и широкополых шляпах несли огромные тома, похожие на еврейский Талмуд. Перепрыгивали с места на место, поклевывая крошки, голуби. Прошел ведомый собакой слепой. Замки польских королей, памятники, башни, соборы — от всего веяло покоем, постоянством. В небе начали загораться звезды. Неподалеку находился еврейский квартал Казимир с его старинными синагогами и старым кладбищем, местом успения раввинов, праведников, всех тех, кто в разное время возглавлял еврейскую общину. Аса-Гешл вдохнул полной грудью. Он и сам не представлял себе, как нуждается в отдыхе.