и детей, свой «выводок», как выразился Кустовец. — Бабушка Катерина покормит их… Бабаня, ребятишкам щец-то, голодные небось, как волчата!

— Сейчас, — отозвалась старая повариха и, видя, что поднимается со скамейки и Федченков, крикнула ему: — Да вы сидите, Андрей Федорыч, занимайтеся своим делом, а я уж одна как-нибудь управлюсь с этим содомом. Не привыкать… У меня самой было их семеро… — Последние слова с трудом пробились из ее груди, вырвались на волю скомканными, помятыми.

Все поняли, притихли. Кустовец, чувствуя вроде бы какую-то вину и перед Федченковым и перед Екатериной Ступкиной, поспешил вернуться к тому, с чего начиналась их беседа:

— Трактора и запасные части, Федосья Леонтьевна, будут.

— Хорошо, коли так.

— Только так! — решительно подтвердил он и снова, не ведая того, как казнит этим молчаливого человека, припекающего спиной дощатую стенку будки, положил тяжелую, покрытую золотистыми ворсинками руку на Фенины плечи, которые сразу же приклонились под ней. Заглядывая в ее лицо карими, по-цыгански выпуклыми очами, спросил: — Девчат-то много в Завидове?

— Покамест еще есть.

— Почему же — покамест?

— Сами, поди, знаете… Девчат одних в селе не удержишь. Они все, как есть, за парнями в город подадутся. А ребята продолжают уходить.

— Почему?

— Вы у меня спрашиваете, Владимир Григорьевич?

— Ну да.

— Вам, чай, виднее. Вы главный в нашем районе человек.

— А все-таки?

— Много причин… — начал было Точка, но секретарь райкома остановил его:

— Обожди, не тебя же спрашиваю. Точку полагается ставить в конце. Так что потерпи немного. Что же это за причины, Федосья Леонтьевна? — Кустовец убрал руку с ее плеча, как бы желая снять с нее лишний груз перед трудным ответом. — Мне хочется знать, что думаете вы.

— Виктор Лазаревич правильно сказал — причин много, Владимир Григорьевич, — начала Феня, покрывая плечи платком и как бы давая этим знать, что лучше будет, ежели до них никто не станет касаться. — Много причин… Одного великая стройка поманила, другой не захотел от товарища отставать, третьего старики родители чуть ли не силком спровадили, хотят, чтобы их сын городским был. А сынок ихний так рассуждает: отработай там свои восемь часов, иди куда хочешь — в кино, в театр, на стадион…

— Вот, вот! — встрепенулся Кустовец, встряхнув джунглями своей шевелюры.

Феня, перемолчав, продолжала:

— Правда, теперь и в селе нашем есть клуб, что твой дворец. Спасибо вот ему, — она кивнула на смутившегося и беспокойно завозившегося на своем месте Точку, — не пожалел денег, такое чудо отгрохал для нашей молодежи… Но до города нам, Владимир Григорьевич, сами знаете, еще ох как далеко! А ребята нетерпеливы: им подавай все сейчас же. Чтобы дом был как дом — с паровым отоплением, с газовой плитой, ванной, холодильником. Вот тогда они, может, и останутся в деревне, ну а с ними, понятное дело, и девушки.

— Подождите, все это будет, — сказал Кустовец.

— Я-то подожду. А вот будут ли ждать, скажем, Минька и Гринька, которые из армии вернутся? Они там такой техники нагляделись, что трактор покажется им допотопным механизмом…

— Ну, это уж ты зря, Леонтьевна, — обиделся за свою технику Федченков, будто сам изобрел ее. — Трактора наши лучшие в мире.

— Этого я не знаю, по заграницам не езжу, — ответила она, — но знаю: ребятам нашим подавай машину самую что ни на есть современную. И скорость чтобы у нее была не черепашья, и чтобы в кабине не задыхаться от жары и пыли, как сейчас в ваших самых лучших в мире тракторах!

— Вот как раз решению этих всех проблем и был посвящен Пленум. Вы говорите, что читали о нем, Федосья Леонтьевна?

— Читала. Вчерашние газеты с постановлением прямо-таки нарасхват. На что Мария Соловьева… — Феня замялась, покосилась на Федченкова, смягчила чуток то, что хотела сказать: — На что, говорю, моя подруга Маша не любитель читать, а тут выдернула у меня из рук «Сельскую жизнь», спряталась за будкой, читает — аж пот с нее, сердешной, раскраснелась, как от письма любовного… Машины, машины, машины — все от старого до малого помешались на машинах. И не поймешь, Владимир Григорьевич, кто мы теперь: колхозники аль рабочие. Все к технике потянулись… — На минуту замолчала, вспомнив что-то, улыбнулась: — На днях встречаю на улице вон его тещу, — она опять указала затылком на Авдея, — встречаю Матрену Дивеевну Штопалиху, та и говорит: «Слава богу, и мне, старухе, отыскалось дело. В школу на работу устроилась!» Уборщицей, что ли?» — спрашиваю ее. Обиделась на меня страсть как. «Какая, — говорит, — я тебе уборщица! Хватит вам надсмехаться над старухой. Я — техничка!»

Кустовец расхохотался. Смеялась одними глазами и Феня, продолжала, однако, с внутренней болью и обидой:

— Иной уходит из села потому, что звание «колхозник» его, видите ли, оскорбляет. Есть даже песня такая. Вон Мария идет. Я попрошу. Мы, может, споем ее для вас, пока осталось немного времени до смены.

К будке решительно, независимой походкой подошла Соловьева. На один миг только ее глаза скользнули по расцветшему вдруг Федченкову и орудующим ложками под руководством Катерины его детям, а за-затем как ни в чем не бывало раздвинула сидящих на скамейке, прочно утвердилась между секретарем райкома и председателем колхоза, развязала узелок:

— Угощайтесь, начальнички! Вы бы почаще к нам. Ягод у нас пропасть! — Одну земляничинку она сунула в рот Кустовцу, другую — в изготовившийся загодя рот Точки, а две сразу, перегнувшись, как бы невзначай размазала на щеках Федченкова.

Тот засопел смущенно:

— Тю… одурела?

— Такой румяненький ты мне больше нравишься! — сказала Мария, продолжая раздаривать ягоды. Когда один узелок опорожнился, вынула из-за кофты второй, поднялась с ним, угостила по пути Авдея, направилась к столу. Уселась там против троих ребятишек, из которых самому старшему было не больше девяти лет, и принялась скармливать им землянику, суя по очереди каждому в рот по ягодке, точно птица перед желторотыми своими птенцами; накормив, погладила каждого по головке, взяла самых малых на руки, отнесла в будку. Через некоторое время вернулась, сказав удовлетворенно:

— Спать уложила. Пускай подышат нашим духом. Может, тоже механизаторами станут, когда подрастут. Хлеб-то надо же кому-нибудь сеять.

— Маш, может, споем? — сказала Феня. — Вот властя песню требуют…

— Да ить для этого особое настроение требуется, — ответила Соловьева, усаживаясь на прежнем месте. — Горло-то промочить бы…

— Не время вроде, — нерешительно сказала Феня.

— Ну и для песни не время, — сказала Мария.

Федченков вопросительно глянул на Кустовца. Тот понял этот взгляд:

— Аль прихватил с собой?

— Ну а как же! Разрешите?

— Давай, если привез, — благословил Кустовец.

По знаку отца старший сын Федченкова, Ленька, сгибаясь