– И как, выяснил?

Из комнаты донесся резкий хлопок и вскрик. Голоса затихли – слышалось только громкое хлюпанье.

– Шкет мне сказал подождать, а уж потом тебя жизни поучить, хуесос. Но ты мне мозг не еби, понял меня? Будешь людям бошки бить – я, пожалуй, со всем удовольствием расхерачу твою. А теперь пошел отсюда вон.

– Ну… наверно, – сказал Шкет.

– В смысле, – Кошмар развел руками, потряс, – я просто спрашиваю: ты выяснил? Меня там не было. А ты был, так? Ты-то должен знать, убивал он или нет. – И Кошмар с ухмылкой попятился.

– Эй!

– Чё?

– Иди сюда. Хочу поговорить.

Кошмаровы руки сложились внизу живота, всползли по широкой груди, и цепи кольцами легли на предплечья.

– Запросто. – Он опасливо склонил голову набок. – Про чё?

– Я хотел спросить, что… эй, пойдем-ка.

– Запросто, – повторил Кошмар; его язык ткнулся в щеку, что-то нашарил между моляров.

Они прошли по коридору и выступили на заднюю веранду. Кошмар, по-прежнему скрестив руки, встал в дверях и сощурился. В каких-то ярдах за сеткой все застил дым. Шкет спросил:

– А ты-то чего добиваешься?

– Ты про чё? – Руки Кошмара скользнули друг по другу, стянулись узлом.

– Я – про тебя. И про Леди Дракон, и про всех. С какого это перепугу здесь теперь командую я?

– У тебя нефигово получается.

– Но я хочу знать, почему так.

– Ну-у. – Кошмар глянул в пол и привалился к косяку. – Кто-то же должен, да? – Вокруг заскрипели половицы.

– А как же ты?

– А чё я? – Половицы снова скрипнули, хотя Кошмар не шелохнулся. – Ты чё про меня хочешь знать?

– Только почему так, и все. Ты хочешь им нового босса – ну возьми кого-нибудь из негров, например. Что с тобой такое?

Кошмар втянул влажную и красную нижнюю губу в рот и кивнул. Левый глаз у него, снова заметил Шкет, чуточку косил.

В раковине вздрогнула лужица воды под заскорузлым краном.

– Я подумал, типа, любопытно будет глянуть, чё выйдет, если кто-нибудь мозговитый и чокнутый порулит. Всем мозговитым ниггерам хватило мозгов слинять из Беллоны. Выбирать нам особо не из кого, можно и разнообразить картину, да? Я ж не буду торчать в этой туманной дыре до конца своих дней. Кошмаром быть – та еще веселуха. Вернусь в Сент-Луис, прикуплю себе машину иностранную, в спортзал похожу, подпишу опять двух-трех телок, чтоб на меня трудились, обратно стану Ларри Х. Джонасом. И надеюсь никогда больше не слышать ни про какого Кошмара. Если кто окликнет так на Шестой улице, я на Олив сверну. Я тут много чё наворотил – лучше бы все тут и оставить. – Он выпрямился. – Если содрать с меня Кошмара, у меня имя есть. Я кой-кого знаю. В Сент-Луисе. – Его рука взобралась на плечо, толстые пальцы все мяли его и мяли. – И я подумал: оставлю-ка я тут тебя. Вдобавок Денни ты нравишься. У мелкого хуесоса башка на плечах имеется. В отличие от кой-каких других безголовых кретинов. Да и ты вроде не против. – Яркие цепочные бусины у него на груди отражали больше света, чем было вокруг, подмигивали, и гасли, и снова подмигивали.

– Слышь, а вот шрам у тебя на плече? – сказал Шкет. – Вы же с Леди Дракон неплохо ладите?

– И не говори, ёпта. Иногда. – Лицо Кошмара на миг все свернулось вокруг сломанного зуба. – А иногда, – он нахмурился, – ну, сам понимаешь. – Кран капнул еще трижды, затем Кошмар отвернулся, но притормозил и глянул через плечо: – Еще про чё-то хотел поговорить?

– Нет, – сказал Шкет. – Больше ни про что.

Кошмар ушел.

Напротив через коридор была комната, куда Шкет никогда не заглядывал. Он открыл дверь.

Доллар – силуэтом на фоне драной шторы – обернулся. Из-за него с подоконника выглядывал лев. Вкус гари в горле у Шкета разлился поразительной вонью: на одном из груды матрасов зияло обугленное гало вокруг двухфутового кратера пепла и горелого хлопка. Одну стену обклеили картинками из газет и журналов; многие уже успели содрать.

На Шкета глянул один из троих черных, сидевших на полу. Маленькая блондинка набросила бушлат на плечи, натянула на грудь.

– Ты чего… то есть это, братуха, эй?.. – Доллар нестойко шагнул ему навстречу. – Шкет, слышь, ты же вроде нормальный, да? Ты меня не уроешь? Пожалуйста, а? Слышь, я в жизни такого не делал, понимаешь?.. Хочешь, я?.. – Еще шаг. – Эй… ты чего добиваешься, ну? – Его рука заползла в цепи на шее, заплелась вокруг них.

– Уж не знаю чего, – ответил Шкет, – но, похоже, не без успеха. – Все мускулы лица напряглись; он опять вышел в коридор.

В гостиной шумели. Донесся смех Кошмара. Его прорезал смех Леди Дракон.

Словно внезапно обжегшись, Шкет пощупал под жилетом на спине и вытащил книжки из-под ремня. Обе помялись. У одной потерта и грязна передняя обложка. У другой задняя.

– Эй, ну кончай, солнце, кончай! – завопил Кошмар. – Ты чё со мной делаешь, а? Ты чё… – И взрыв хохота.

– Я только спросила, – с истерической расстановкой объявила Леди Дракон, – не хочешь ли ты, сука, кофе… – Последний слог обратился в визг, рассыпался контрапунктом Кошмарову смеху, и оба плюхнулись в цистерну веселья.

Шкет укрылся в туалете.

Спустив штаны до колен, сел. От беглого пузырька свело живот; судорога прошла. Он испустил газы и понял, что в брюхе ничего нет.

Он перевернул книжки, полистал одну, затем другую. Собрался хотя бы одно стихотворение прочесть целиком. Спустя минуту заметил, что раздумывает не о том, какое прочесть стихотворение, а в какой книжке его прочесть. Неуют в животе – это что, призрак газов? Нет.

Он положил по книжке на ладонь, покачал. На написание всего этого было потрачено время. Время – это утра, когда морщился лоб и услужливо стихала трава за краем одеяла; вечера в баре, где свет свечей размечал бутылки с разным содержимым разной высоты, как поршни в двигателе; обрушенные бордюры по бокам, а он сидел, и кончик ручки жег ему средний палец. Пока писал, не думал хоть что-нибудь вернуть. Но перспектива публикации как-то убедила его, будто творится магия, которая отчасти вернет ему in tacto (не memoriam)[40] то, что расшвырял этот город. Ныне, пред лицом дефективных объектов, это убеждение опознано по своей ложности. Но едва оно, спастическое и спотыкливое, умерло, пнув его в живот, он понял, что оно было подлинно и несомненно, как любая среда – как воздух для птицы, вода для рыбы, земля для червя.

Он был обессилен – бессилием, что истребляло нужду. А постижимой виделась только нужда попытаться вновь; написать новые стихи, составить из них книжку, репродуцированием придать ей подлинности, дать этому глюку еще один шанс!