– Ты, охальник! Дай взглянуть на тебя, али забоялся?

– Почему забоялся? Ноне меньшему человеку нечего окрика сильного пугаться, смерть за каждым придет! Дайте, робята, мне пройти.

Сидевшие и стоявшие у костра расступились, и к костру прошел говоривший.

– Кто таков? – спросил его меченый, и Оницифору показалось, что будто нет злой татарской ночи, а есть златоверхий боярский терем, соболий парчовый кожух, столбунец на горлатном меху, грозный боярин и застывшая в ожидании гневных речей дворня.

– Меня Угрюмом величать. А тебя как? – вызывающе спросил соперник меченого.

Он, казалось, во всем уступал меченому; был неказист, сутул и космат, и не было в нем той степенной врожденной повадки, и голос имел не зычный, а стуженый, сипловатый. Но в том, как он молчаливо и твердо выдержал испепеляющий взгляд соперника и сжал кулаки, усмехаясь в густую бороду, проявлялось столько упрямой решимости не уступить, что Оницифору стало не по себе. Меченый возьмет и кликнет татар, расскажет им о своем посрамлении, и татары примутся сечь полон без разбора.

– Негожие речи плетешь, смерд! – отчеканил меченый.

– Ты гордыню свою усмири, не возносись! Был ты когда-то сильным, а сейчас – никто!

– Что мелешь, пес! – вскричал меченый. – Как смеешь ты сказывать мне такие негожие речи? – Он потянулся к поясу, видимо, привычно желая обнажить меч. Но, словно ожегшись, одернул руку, затем растерянно стал озираться, будто искал затерявшихся в ночи послушных и готовых на все слуг.

– Татарская сабля всех сравняет! – насмешливо произнес Угрюм.

– Попался бы ты мне ранее, – пригрозил упавшим голосом меченый.

– Да и я бы тебя не миловал! – съязвил Угрюм. Он уже раскрыл рот, чтобы вновь посрамить соперника, но меченый перебил его:

– Из-за вашего нерадения терпим такое бесчестье! Вы, лежебоки, источили христианский корень, отдали нас на съедение поганым языцам. Будет вам за то наказание господнее!

Чем больше говорил меченый, тем больше волновался и начинал походить на своего слабодушного товарища.

– Нелепицу баешь, боярин! Самому небось срамно от таких слов стало. Нечто не вы изводили нас поборами и продажами, били на правеже до смерти? На наших же хлебах тучнели и плодились, а то, что надобно защищать христиан, вас же кормивших, и в мыслях не держали! И жрали вы, пили до блевоты да возомнили о себе: какие мы родовитые, сильные; и все старались насытить свои ненасытные очи красными селами, челядью, животиной, златом. Вот и проспали татар! Когда же пришло горькое времечко, засуетились, видя погибель живота своего, и, словно затравленные волки, кинулись защищать свое логово. Не вышло, припозднились. Тогда вы стали искать виновников такого разорения и, конечно, нашли. Кто еще повинен в бедствии, как не холопы, не меньшие люди. Это они не секлись прехрабро… Эх вы! Нечто под Коломной пешцы первыми тыл показали? Разве не сторожевой полк побежал первым и смял остальные дружины? А еще себя витязями нарекали!

Меченый и не пытался возражать Угрюму. Он повернулся к нему спиной, желая показать, что перебраниваться со смердом ему не пристало.

– Брось, Угрюм, понапрасну людей травить. И так татары нас донимают, а ты… – примирительно рек старик.

– Ты, старый, совсем обезумел, кого защищаешь? – набросился на него Угрюм.

– Да мне какой резон защищать, – растерялся старик. – Смотри, какая беда по земле ходит.

– То-то, – Угрюм ожег старика ненавистным взглядом.

– Что ты, пес, лаешься на людей! – встал на сторону старика один из полоняников.

– Не томи старика! – накинулся на Угрюма другой.

– Полно пустомелить! – подосадовал третий.

Угрюм растерянно посмотрел по сторонам и удрученно махнул рукой.

– Эх, увы мне, увы! – сокрушенно молвил он. – Я мыслил, что хотя бы перед погибелью вы скажете правду сильным мужам!

Более никто не глаголил сердитых речей. Большинство полоняников молчали, иные между собой речи творили, жалуясь на наготу, холод и голод, гадали, что будет с ними завтра, рассказывали, откуда кто родом.

Оницифор не отходил от старика. Ему было с ним покойней и надежней; думалось, что старик поможет разумным советом уцелеть. Старик спрашивал у Оницифора о той прошлой, казавшейся сейчас сказочной жизни до татарщины, часто при этом повторяя: «Не молчи, молодец, говори, иначе замерзнешь».

С Воробьевых гор задул студеный пронизывающий ветер. Оницифор совсем продрог. Он съежился, подвинулся ближе к костру и чуть ли не ступал лаптями на раскаленные угли. Старик подивился, узнав, что Оницифор родом из Москвы.

– Горькая долюшка выпала тебе видеть пустой и разграбленный родной двор, – сказал он. – Тебя, молодец, где татары полонили?

– У Коломны. – Оницифор сбивчиво поведал, как выпало ему по жребию идти на рать, как шли москвичи торным зимником по реке, как раскинули стан у Коломны, как был он послан в лес за дровами да пойман там татарами.

– Беда, беда… – приговаривал старик, слушая Оницифора. Из его прищуренных очей катились слезы, и неведомо было, то ли старик оплакивал горькую участь Оницифора, то ли вспоминал о своих мытарствах.

– Хватит вам нелепицы баить! – вдруг подал голос сидевший рядом полоняник. – Ты лучше поведай, – обратился он к старику, – почему татары пригнали нас сюда и еще велели посеченных принести?

– Может, велят захоронить? – неуверенно предположил Оницифор.

– Ишь, пророк нашелся! – молвил полоняник. – Я какой день в полоне, а не видывал, чтобы татары хоронили нашего брата.

– Верно речешь, – согласился старик.

– Вот и я все помышляю: что же такое задумали татары? Пригнали нас под стены, велели посеченных принести и огни палить… Эх, больно помирать неохота! Как бы умыкнуть отсюда? – понизив голос, спросил полоняник и, настороженно оглянувшись, перешел на шепот: – Москва – вон она, а не добежишь.

– Близок локоток, а не укусишь! – сказал старик.

– И взяли меня в полон по моему недомыслию, – пылко стал рассказывать полоняник. – Как смяли татары наши полки – побежал я в Коломну, а надобно было мне в село родное подаваться. И что я в той Коломне забыл? Ни кола, ни двора у меня там не было. Я сам посельский тиун, а село мое в двадцати верстах от Коломны. Больше всего мне обидно, что татары мое село не тронули. Я о том доподлинно знаю. У меня в селе жена и чада. Поди, сейчас скорбят, не чают меня в животе увидеть. Все господин мой: «Пойдешь со мной противу татар, вместе потянем за нашу землю!» Вот и потянули: сам голову сложил и меня под татарина подвел. Сейчас он в раю нежится, а я околеваю здесь.

Оницифору сначала пришелся не по нраву этот полоняник, которого он про себя называл коломнянином. Но, поразившись его прямодушной горячностью, проникся к нему доверием.

– Была бы моя воля, ушел бы от татар. А ведь не уйдешь, – печалился коломнянин. Мысль о побеге не посещала забитого и ослабленного Оницифора, а коломнянин сказывал о нем, вызвав у юноши изумление и уважение.