— Можете себе представить, — продолжал Анджелотти, — насколько успешными были их попытки убедить людей в том, что игрушки вроде зоетропа и эдисоновского кинетоскопа грозят человечеству страшными бедствиями. «Колесо дьявола» — так Oculus Dei назвали изобретение Хорнера{353} — первую механическую анимацию. Но кто их слушал? Какой вред может быть от таких развлечений. И потом во многих частях столь просвещенного западного мира мои предшественники сталкивались с антиклерикальными предрассудками, в особенности если речь шла о католиках или, хуже всего, об иезуитах. Это был великий век науки и разума. А тут эти священники-вероотступники болтают что-то о какой-то древней ереси. Даже их собственная невежественная церковь отвергла их. Теперь вы понимаете, почему в определенный момент у членов Oculus Dei стало возникать искушение прибегнуть к другим методам.

— Например, похищение… убийство?

— Убийство — никогда, — поспешил заверить меня Анджелотти, — Насколько это известно мне.

— Но они похитили Лепренса, разве нет?

Он кивнул.

— Боюсь, что так. Бесполезный поступок. Лепренс был самым ярым апологетом кино своего времени, но его похищение ничего не дало. Слишком большое число изобретателей, антрепренеров и создателей фильмов уже работали вовсю. А публика была очарована новинкой и не желала от нее отказываться. До рождения кино оставалось всего ничего.

— А верно, что все самые важные изобретения были сделаны с подачи сирот, которые подкармливали идеями Эдисона, Диксона, Люмьера и всех других?

Он снова кивнул:

— Если и не все, то в достаточном числе, чтобы вдохновить остальных.

Время приближалось к трем ночи, когда мы наконец добрались до Саймона Данкла. Я пояснил, что, по моему соглашению с братом Юстином, я должен до публикации представить статью на одобрение ему и его начальству.

— Меня бы удивило, — возразил Анджелотти, — если бы они и вправду хотели от вас публикации.

— Возможно, что и так, — согласился я, — Уж поверьте, голову они мне морочили немало. Но мне думается, они хотят немного повысить репутацию Саймона. Как бы там ни было, но я не собираюсь придерживаться этого соглашения, — Я взял свой портфель, вытащил мою статью о Саймоне — рукопись на семидесяти с чем-то страницах — и положил ее на кофейный столик, — Я завершил эту работу. На прошлой неделе. Когда Клер попросила меня приехать, я решил все закончить, чтобы она могла прочесть. Работал по двадцать четыре часа в сутки. Это пока черновик, но главное в нем сказано. В примечаниях вы несколько раз встретите и свое имя. Послушаю, что скажет Клер, доведу до ума и опубликую, как только представится возможность.

Анджелотти перелистал рукопись.

— Я, конечно же, понимаю, что вы хотите увидеть свой труд в печати. Но мне в вашем голосе слышится тревожная нотка. Откуда она?

— Объяснение — здесь, в статье. Они сейчас ведут кое-какие работы, а потому, мне кажется, что нужно спешить.

— И что же это за работы?..

— Саймон собирается проникнуть на телевидение.

Впервые в этот вечер в глазах Анджелотти загорелось удивление. Мне не нужно было говорить ему о важности этого сообщения.

— И когда?

— Через некоторое время. Может быть, через несколько лет. Есть кое-какие технические проблемы. Видимо, сироты-изобретатели сейчас вовсю работают над ними.

Анджелотти издал тяжелый вздох.

— Фликер на телевидении. Ну и ну…

— Вы согласны, что я должен как можно скорее предупредить об этом общественность?

Он, прежде чем ответить, подумал некоторое время.

— Да. И тем не менее я бы сначала хотел прочесть вашу статью. Надеюсь, вы понимаете, что тут важно не ошибиться. Вспомните, как пытался достучаться до общественности бедный Розенцвейг. И что из этого вышло?

Это сравнение ошеломило меня.

— Но Розенцвейг был сумасшедшим.

Анджелотти снисходительно улыбнулся.

— В конце жизни — да. Но не всегда же. Он сошел с ума. А почему? Его свели с ума высокомерие, насмешки, презрение. Поверьте мне, когда-то он был таким же здравомыслящим, разумным и озабоченным, как мы с вами. Но когда он попытался донести свою озабоченность до мира…

— Я надеюсь, что вы согласитесь — мой стиль, мой подход, моя репутация делают меня чуть более заслуживающим доверия, чем Розенцвейг.

— Несомненно. Но, пожалуйста, не забывайте, что я вам говорил о том, как относятся к крикам о заговоре. Есть тайны, которые охраняют сами себя, потому что, даже будучи раскрыты, они не вызывают доверия.

Я согласился — здравая мысль в этом есть.

— Тем более нужно попробовать это на Клер. Ее реакция поможет мне найти правильный образ действий. И ваша тоже.

В этот поздний час Анджелотти решил поймать Клер на слове и воспользоваться ее предложением остаться на ночь — или на то, что от нее осталось. Он протянул руку и перелистал странички, потом спросил:

— Вы позволите мне познакомиться с ней завтра? Может быть, я смогу дать вам кой-какие советы. — У меня был еще один экземпляр. Я выудил его из портфеля и протянул ему. Он направился было к маленькой гостевой комнате, где у Клер стояла кушетка, но остановился в дверях и оглянулся. Может, мне не стоит оставаться. Вы будете ночевать с?.. — Он мотнул головой в сторону комнаты Клер.

— Вообще-то я собираюсь спать здесь, на диване, — ответил я, спрашивая себя — что он думает о моих отношениях с Клер.

— Понимаю. Тогда, может, вам лучше спать в гостевой комнате?

— Нет-нет, все в порядке, — заверил я его, стаскивая с себя туфли и расстегивая пуговицы.

Когда он ушел, я потратил несколько минут, пытаясь составить конспект того, о чем мы говорили. Большая часть из сказанного Анджелотти на самом деле сводилась к слухам и домыслам, хотя в его устах все это звучало увлекательно и убедительно. Но как и все остальное, что касалось сирот и Oculus Dei, это была история, не подтвержденная документально. Я вдруг с отчаянием понял: все, сейчас записанное мною, просто являло собой пространную версию того, что, дурачась, рассказывал мне когда-то Шарки в проекционной «Классик». И какова была тогда моя реакция?

Немного спустя я тихонько прошел по коридору к комнате Клер — я все еще был слишком взволнован, и мне не спалось. Я остановился у дверей и провел там несколько долгих мгновений, спрашивая себя — наберусь ли я смелости постучать. За дверью слышалось тяжелое, хмельное дыхание Клер. Будить ее в таком состоянии — себе дороже. И тем не менее даже этот приглушенный звук ее похрапывания дал толчок моим воспоминаниям; меня утешала мысль о том, что я нахожусь в такой близости от женщины, чья любовь когда-то подвигнула меня на это невероятное приключение, ведущее в пропасть отчаяния, страха и полной беспомощности. Я прижался лбом к ее двери и прошептал короткое заклинание: Клер, научи меня жить с этим злом.