– их снова бросили в сумасшедший приступ, и нежданно вражеские ратники, не приняв боя, начали заворачивать коней. Это была победа. Началась радостная, от предвкушения добычи, погоня за отступающими.

Козел скакал, примериваясь так и эдак, за одним «толстомордым», как он его мысленно прозвал, и приладился-таки, рубанул вкось, через плечо, и видел, проскакивая мимо, как, заливаясь кровью, опрокидывается навзничь порубанный скуластый татарин. Новый, глянув на Козла, вдруг бросил саблю, уронил поводья и, двумя руками вцепившись в гриву коня, ринул в сумасшедший скок, и Козлу, давно оторвавшемуся от своих, едва достало злости, чтобы догнать и вновь рубануть с потягом, следя, как белоглазый с испугу татарин, вдруг померкнув лицом и охнув, отваливает, теряя стремя, вбок, готовый вот-вот пасть с седла.

Солнце уже цепляло красным ободом за вершину холма, когда Козел, начавший петлять по истоптанному полю в поисках своих, настиг еще одного, старого и, видимо, непростого татарина в лисьей шапке, в шелковом разорванном халате сверх панциря, на дорогой, хоть и измученной до предела лошади. Козел, подскакивая, поднял саблю. Морщинистый старик смотрел на него слепо из-под кустистых бровей, не подымая оружия. «Пансырь беспременно снять!» – подумал Козел.

– Стой! – крикнул он по-татарски. (Убить можно было и потом, ежели старик не затеет улизнуть.) Но татарин не тронулся в бег, и, подскакав, Козел понял, в чем дело: конь под татарином истекал кровью, а сам он тяжко, с хрипом, дышал. Козел, также по-татарски, приказал:

– Панцирь снимай!

В ответ тот поднял ладонь, пробормотал что-то.

«Сдаюсь», – разобрал наконец Козел.

– Кто таков? – спросил он, подъезжая совсем вплоть, но сторожко не опуская оружия.

– Нохой! – ответил старик без всякого выражения. Помолчав, пожевав губами, вдруг сам приказал хрипло:

– К Тохтогу веди! Сейчас веди!

Козел раздул ноздри: «Приказывает ищо!» Как-то не враз и дошло, что сам грозный Ногай перед ним. Он воровато огляделся по сторонам: «Доедешь с ним, как же!.. Увидят те же татары Тохты такую добычу, и поминай Козла как звали! Сами от своего хана награду восхотят получить…»

– Нохой, говоришь? – переспросил он. Старик покивал головою, все так же без всякого выражения глядя на Козла и мимо него слезящимися отечными глазами на измятом морщинистом лице. Он, видимо, устал до предела, устал до конечных сил и хотел одного уже – сдаться в плен. Но привычка властвовать и повелевать, воспитанная всей жизнью, сказалась и тут. Вражеский воин, стоящий перед ним с обнаженной окровавленной саблей, не существовал для Нохоя. Он, этот урус, был простым смердом, и от него требовалось лишь одно: доставить своего великого пленника к хану Тохте, мальчишке, которого он не разгадал вовремя и которому сегодня улыбнулась отвернувшаяся от него, Нохоя, судьба.

Козел продолжал глядеть на Ногая, все еще не в силах обнять мыслью совершившееся, и вдруг разозлился: как смеет этот татарин так вот повелительно глядеть на него, своего победителя! В ногах валяться должен, умолять! А он, Козел, тогда почванится маленько и решит… Да что тут решать!.. (Решилось на диво легко и вдруг.) Одну голову привезти Тохте, и вся недолга!

Старик еще что-то выкрикнул, гневно шатнулся, защищаясь рукой, но Козел, хищно нацелясь, не промахнул: концом сабли точно попал в горло над медным воротником кольчуги и почти напрочь смахнул татарину голову. Гордясь собою, он подхватил другой рукой полуотрубленную голову за волосы и вновь легко махнул саблей. И, уже не глядя на падающий безголовый труп, засовывая отрубленную голову в торока, примолвил, кривясь:

– Так-то вернее!

Он даже не стал снимать с Ногая богатого панциря. Голова этого старика (ежели он не соврал, конечно!) должна была потянуть перед Тохтою столько, что окупит с лихвой всякую иную добычу.

Выскакав на бугор и озрясь, Козел порысил в сторону большого полка. Однако еще вдосталь пришлось ему попетлять среди монгольских ратников (не знай он языка, его бы давно и самого скрутили арканом!), и только уже в полных сумерках Козел подъехал к раскинутому шатру Тохты.

Перед шатром трещал разгоравшийся костер. Нукеры скрестили было копья, но Козел крикнул по-татарски еще издали: «Нохой!» – подымая над головою окровавленную торбу.

Тохта, только что снявший бронь, вышел за порог юрты и отвел рукою сунувшихся было перед ним нойонов. Козел, лихо спешиваясь и доставая из сумы отрубленную голову, шагнул вперед.

– Узнаешь, хан?! – спросил он и, прежде ответа, по изменившемуся взгляду Тохты поняв, что старик его не обманул, ликуя и наглея от своей удачи, выдохнул: – Плати! Голова ворога твоего!

Козел глядел хищно и жадно глаза в глаза Тохте. Ноздри его прыгали. Такой удачи у него еще не было во всю жисть. Теперь с ордынским золотом да в Княжево! Ежели еще и князь Андрей этого дохляка Ивана погонит вон из Переяславля! Вота жизня будет!

Тохта, не отвечая, долго смотрел на голову старика, седую от пыли, с жалко торчащими пучками седых бровей, «столь густых и длинных, что они, при жизни, закрывали глаза его».

Кругом дышали, заглядывали, сопели, сожидая ханского слова, сегодняшние победители.

Тохта поднял бесстрастные, замкнутые глаза. Вопросил негромко, как воин узнал, что перед ним именно Нохой? Выслушав, что всесильный темник, будучи схвачен, сам назвал себя и просил отвести к Тохте, кивнул головою и вновь внимательно оглядел серую мертвую голову. Нохоя следовало казнить ему самому, и с почетом, не проливая крови. Надлежит оказывать милость поверженному врагу. Он помолчал и, уже не глядя на урусутского воина, приказал:

– Уруса казнить! Не подобает простому воину убивать сдавшегося ему столь великого мужа.

Жалкий крик был враз оборван горловым клокотом… Нукеры, сделав свое дело и вытирая ножи, оттащили труп в сторону. Эмиры и нойоны Тохты, важно кивая головами, вполголоса одобряли мудрое решение того, кто теперь стал неоспоримым преемником великого Бату-хана.

Так закончился раскол Золотой Орды, дорого обошедшийся Орде и еще дороже многострадальному «русскому улусу».

Волны от разгрома Ногая пошли по всей земле. Зашевелились, потекли, разоряя города и веси, разбойные отряды разбитых и победителей. Южная Русь, некогда силой привязанная к Орде Ногая, погибала теперь вместе с ним.

Этою зимой от татарского насилия разбежался весь Киев, и митрополит Максим со всем клиром и двором переехал во Владимир. В апреле он сел на волостях владимирского епископа, переведя владыку Симеона в Ростов.

В Рязани тою порой умер князь Ярослав Романович, и на рязанский стол сел Константин Романович, набравший конную рать из разбежавшихся ногаевых татар и сразу рассорившийся с племянниками, пронскими князьями, а заодно с Данилом Московским из-за рязанских мужиков и порубежных сел.

Тверь собирала силы. Ждали, что после