А они…

Но спал я все-таки чутко. И проснулся оттого, что услышал: кто-то трогает ручки дверей. Этот «кто-то» приближается, и я слышу женский голос. Она неуклонно подходит ближе, трогая дверные ручки, и я слышу, как она говорит:

— Василий Витальевич Шульгин?

Тут я вскочил и зажег свечу. И стоял на коленях на моем ложе. Дверь раскрылась, и вдруг женщина бросилась мне на шею с криком:

— Вася! — и охватила мою шею голыми коричневыми руками.

И на это темной коже блеснули золотые браслеты.

Это была Лена.

* * *

Она рыдала:

— Я приехала… из Одессы… мне сказали, что вы тут…

Я спросил ее:

— А Филя?

А кто такой Филя? Ее муж, а мой племянник.

Она зарыдала сильнее:

— Схватили… сидит…

Утешая ее, я сказал ей следующее:

— Я упросил Врангеля телеграфировать по беспроволочному телеграфу в Одессу — с предложением: «В Севастополе сидит видный большевик. Предлагаем мену на Могилевского». Телеграмма была получена, так как дали так называемую «расписку»… Но не ответили. Поэтому я собираюсь с Тендры (с острова Тендра, куда я поплыву через несколько дней) попытаться вернуться в Одессу, собрать человек двадцать, напасть на ЧК и освободить Филю.

План, конечно, был фантастический, но она успокоилась. Рыдала еще, но наконец заснула у меня в объятиях, прижавшись, как к единственному существу, который подал ей какую-то надежду.

Утром она проснулась и ушла, как пришла.

Я действительно попал на Тендру и пытался пробраться в Одессу. Но попал в яростный норд-ост, который швырнул меня на румынский берег. И с этого началось мое принудительное эмигрантство…

С Леной я увиделся снова уже в 1926 году, в Польше. Она приняла католичество и вышла замуж за поляка, который был ее давнишним поклонником…

Мой племянник Филипп погиб…

Наши севастопольские идиоты перед эвакуацией Севастополя расстреляли большевика, которого я предполагал поменять на Филиппа…

(Они должны были его вывезти… И расстреляли моего племянника…)

* * *

Вся эта трагическая история — это фон для моей мысли. Я хотел рассказать, как сон, который я видел в Киеве и запомнил, сбылся через девятнадцать лет…

Это, несомненно, сбывшийся сон, его нельзя не узнать. Однако обстановка как будто совершенно другая.

Во сне — длинный коридор публичного дома, где я ищу Лену. Наяву — длинный коридор корабля, где Лена ищет меня.

Однако раздирающий крик: «Вася!» в публичном доме такой же, как в трюме корабля «Рион»… И голые загорелые руки с золотыми браслетами те же в публичном доме… те же, что в каюте корабля «Рион»…

Вот и все.

Вывод: сон о публичном доме является вещим, ибо он сбылся в трюме корабля «Рион».

P. S. Лена стала кокаинисткой. Она вышла замуж за поляка, который был другом когда-то моего Филиппа и ее поклонником…

Ф. М. (из книги «1920») — Филипп Могилевский, талантливый скульптор, но не кончил академию… Он и брат мой женились на двух сестрах из этой совершенно выродившейся семьи… Они были очень красивые, но такие…

(Выродившиеся?..)

Что характерно для Государственной Думы третьего созыва? Вот что: большинство, занимавшее центральное положение, принуждено было бороться с левыми и правыми.

Бороться за что?

За мирную Эволюцию.

— Вперед, на легком тормозе, — говорил Петр Аркадьевич Столыпин.

Этот лозунг не подходил ни левым, ни правым.

* * *

Сначала о левых.

Почему они не хотели мирной Эволюции?

Потому, что хотели Революции, причем в этом смысле не признавали никаких тормозов.

Наоборот, они хотели все разрушить немедленно. Огнем и мечом! Под мечом разумелись вооруженные восстания, огонь же понимался буквально. Они стали жечь помещичьи усадьбы, немногочисленные культурные центры в России. Каков характер был этих поджогов, явствует из того, что графиня Софья Андреевна Толстая наняла диких осетин, чтобы охранять Ясную Поляну. Говорят, она ограничилась одним осетином. И что же, он охранил дом, где писался роман «Война и мир»? Охранил. Как же это могло случиться? А как случилось, что другой полуосетин властвовал над целой Россией? Имя ему Джугашвили, иначе Иосиф Виссарионович Сталин.

Профессор Герценштейн, себе на беду, с кафедры Государственной Думы назвал эти роковые поджоги «иллюминациями». За это слово его убили. Кто? Это осталось неизвестным, но можно предположить, что убийцей был один из пострадавших от иллюминации, некий неведомый Дубровский.

Это — «Дубровский», опера Направника.

Когда эта опера шла в Императорских театрах, слушатели дружно рукоплескали Собинову, исполнявшему вышеприведенную арию. И никто не подумал тогда о том, что стало ясно через несколько лет, а именно: часть бывших в театре состояла из жертв грядущих иллюминаций; другая часть — из тех, кто оным иллюминациям, когда они совершились, рукоплескали.

* * *

Итак, они, революционеры, не признавали никаких тормозов. Мало того, они совершали подвиги самопожертвования, продиктованные фанатизмом.

Четверо молодых людей, переодевшись в форму одного из гвардейских полков, явились на прием к Столыпину. Охрана далась в обман. Мнимые гвардейцы пронесли в своих касках бомбы, и дом взлетел в воздух. При этом, надо думать, погибли и четверо террористов вместе с другими людьми, находившимися в доме, числом в сорок.

Дочь Столыпина была тяжело ранена. Когда девочка пришла в себя после глубокого обморока, она спросила:

— Что это? Сон?

Да, для нее это был сон, и сон счастливый: ее отец, пощаженный на этот раз судьбой, вышел из-под развалин невредимым. Он еще не совершил ему предназначенного, и ангел жизни закрыл его от ангела смерти.

Но в высоком человеке, вышедшем из дымившегося хаоса, как некое белое привидение, сначала не узнали, кто он. С головы до ног он был покрыт неким саваном, как воскресший Лазарь. Но этот плащ, что его покрыл, был не саван, а густой слой известковой пыли.