Без сомнения, 1991 год будет предметом изучения политиков, историков, социологов, ученых. В этом году произошло многое, что зрело, копилось и наконец прорвалось. К этому году будут возвращаться не раз, и, вполне возможно, издалека кое-что увидится в другом свете.

В первый день нового, 1992 года передачи по «Маяку» носили далеко не оптимистический характер. Делалось это даже нарочито. Прозвучал репортаж с улицы: большинство не верит в улучшение положения в 1992 году, меньшинство выразило готовность ждать, проявить терпение. Люди со страхом относятся к либерализации цен. По официальным данным, большинство населения немедленно окажется за чертой бедности.

Вообще в последнее время содержание радиопередач изменилось, но этот сдвиг еще не слишком заметен. Различные точки зрения по основополагающим проблемам, действительное положение в стране объективно не отображаются. В условиях острой социальной обстановки, естественно, появляется соблазн успокоить, умиротворить народ на потребу скорее тактическим, чем стратегическим нуждам. Ну а если завтра наступит большее обострение ситуации? Видимо, ни одного рецепта, кроме объективности, не придумаешь.

От уходящего года осталась заметная, зловещая тень гражданской войны. Она не исчезла, не ушла, она в нашем доме. Ее очаги полыхают в Нагорном Карабахе, в конфликте участвуют две республики, точнее два государства — Армения и Азербайджан; там идут настоящие бои, каждый день убитые и раненые, разрушения. То же самое происходит в Грузии. На грани военного конфликта обстановка в Молдавии, жертвы уже есть.

В этом году мы ходили по опасной грани конфликтов во многих районах бывшего Союза. Крупномасштабных взрывов удалось избежать, но ситуация непредсказуема, и, как пойдет развитие в самом ближайшем будущем, сказать трудно.

Высказывается надежда, что роль сдерживающего фактора будет играть Содружество Независимых Государств. Создание СНГ почти всеми средствами массовой информации преподносится как наиболее значительное свершение в жизни народов бывшего Союза, «победа разума», «историческое дело», «прорыв» — в общем, в нашей истории ничего более грандиозного, чем встреча в Беловежской Пуще, не было.

Наступил 1992 год. Для меня он был тюремным, полным раздумий, мучительных оценок, воспоминаний, непредсказуемости.

2 января с либерализацией цен Россия сделала, пожалуй, самый значительный шаг в рынок; правда, по весьма узкой группе продуктов установили потолок. Энтузиазма у населения это не вызвало. Пошли тревожные сообщения о реакции людей на повышение цен. Никого не успокаивали расчеты наших официальных экономистов, в соответствии с которыми обстановка должна была стабилизироваться, а к концу 1992 года даже улучшиться. Гайдару, который (вот оптимист!) предсказал увеличение цен в три-четыре раза, не больше, мало кто верил.

Люди устали от всего — от огульного охаивания прошлого, мрачного настоящего, они потеряли веру, оказались бессильными в своей обреченности смириться с нечеловеческими условиями, потратить впустую еще какую-то часть своей жизни.

Я мучительно думал над происходящим и невольно приходил к выводу, что на навязанном народу пути перехода к рынку творится безумие. Социальные потрясения могут толкнуть страну на путь с неясными, непредсказуемыми последствиями. Сами люди не хотят потрясений, но власть своей политикой создает для этого все условия.

4 января 1992 года впервые познал, как сказали сокамерники, настоящий «шмон». В камеру шумно и демонстративно вошли два охранника — оба офицеры.

Надо сказать, что арестованных по делу ГКЧП охраняло особое подразделение, состоявшее из иногородних сотрудников. Они сменялись примерно раз в три-четыре недели, жили тут же, рядом, в следственном изоляторе.

Один из вошедших — омоновец в малиновом берете, рослый, плотного телосложения, сравнительно молодой. Его вид и поведение сразу выдали в нем человека жесткого, бесцеремонного, для которого приличия, этикет, манера обращения — вещи не суть важные. Видимо, он и в жизни пренебрегает ими. Он резко спросил, кто дежурный, и, не получив ответа, приказал самому молодому сокамернику оставаться в камере, а остальным выйти в коридор.

В коридоре он приказал встать лицом к стене, руки заложить за голову, ноги приказал расставить шире, при этом бесцеремонно, грубо, ударом ноги раздвинул пошире ноги у моих сокамерников. Меня, правда, не тронул. Делал все быстро, жестко, как будто работал не с человеком, а с манекеном. Непроизвольное движение стоящих у стены — кто-то чуть опустил руки, повернул голову, сменил позу — «поправлял» окриком: «Стоять на месте, положение не менять!»

Пока мы находились в коридоре, другой офицер со своим напарником производили в камере тщательный обыск. Осмотрели вещи, одежду, постели, пробежали записи по делам, документы. Внимательно исследовали стол, представлявший собой сооружение из железа, вцементированное в пол. Сантиметров на двадцать ниже верхней части стола приварен из железа второй, нижний уровень, где и хранятся записи, документы, книги и кое-что по мелочи.

Нашли спичечный коробок с лекарствами. Спросили у моего соседа, почему он хранит таблетки. По правилам лекарства должны приниматься немедленно и в присутствии врача. Сокамерник ответил, что принимает их в случае появления болей. Объяснение было сочтено неубедительным, и таблетки полетели в унитаз.

Кстати, там были и мои таблетки. Врач настоятельно рекомендовал мне лекарство для нормализации кровообращения, от усталости. Я согласился, но принимать таблетки не стал, а мой товарищ по камере попросил отдать их ему. Другого ничего не взяли, сделали по мелочам замечания и снова препроводили нас в камеру.

Мне очень хотелось посмотреть офицеру в малиновом берете в глаза. Лишь на одно мгновенье наши взгляды встретились, и он сразу отвел взгляд. То ли понял неловкость, то ли ему было наплевать на происходящее.

Второй офицер тихо сказал мне: «Владимир Александрович! У вас на столе лежат письма от родных. В тюрьме не положено хранить личную переписку, поэтому или найдите возможность вернуть письма родным, или уничтожьте». В его словах чувствовалось желание помочь мне. Два человека — два мира!

В коридоре находилось несколько человек из охраны. Они словно застыли, внимательно наблюдая процедуру обыска, их взгляд я ощущал на себе, в нем были изумление, удивление и, по-моему, неприятие.

Вдруг в конце коридора появилась врач — пожилая женщина, чуткая, заботливая. Работала она в тюрьме недавно, к здешним порядкам только привыкала. Увидев сцену обыска, от неожиданности остановилась, наши взгляды встретились, она смутилась и тотчас удалилась. В тот день она больше не появлялась.

После сокамерники сказали мне, что к такому обращению они привыкли, что часто грубости отдельных сотрудников, обслуживающего персонала по отношению к заключенным являются поводом для возмущения и разного рода чрезвычайных происшествий.

Но я понимал и другое: на меня пытаются оказать психологическое давление: стали чаще менять сокамерников, их число увеличивалось, ужесточался порядок общения с адвокатом, в очередной раз отказали в телевизоре, пояснив, что по завершении моего ознакомления с делом вернутся к этому вопросу.