Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Сказал – так думал: век истек, другого не запасено.
– И все же молчать надо! Мне бы вот сходить на Которосль к Спасу… помолиться… Свечу образу поставить… Душе легота и народу зримое добро.
– Пожди, брат! Делить батькову рухледь будем, вступим в драку… побранимся, а там уж кайся… И вот духовна отца – чти!
Воевода вынул из пазухи бумагу, писанную Сенькой в конуре пономаря. Дал брату:
– Братец, да где тут правда? Все тебе, мне же ни пушинки!
Воевода улыбнулся, погладил бороду, а стольник правым глазом продолжал буравить строчки грамоты, потом решительно сказал:
– Духовна виранная! Где тут правда? Одному сыну завещано, и холопей спустить!
– Спустил я всех…
– Пошто меня не подождал, братец?
– Своих людей довольно, а эти чужие мне… Отца не берегли… Еще и родителя завет исполнил.
– Вот и зацепка – не берегли, а потому и волю духовной рушить надо! Какие это послухи? Иеремия – «замеет отца духовного», Солотчинского монастыря бродяга… «подьячий Казенного двора» – какого двора? Гонись за ветром в поле – ищи их!
– Брат, есть подпись отца – ею покрыто все…
– По виду, он хмельной писал подпись!
– Не нам его судить!
– Кому же?
– Отцу! Вот его письмо, здесь не скажешь: «был хмельным», писано ко мне… Сличи и узри. – Воевода из каптурги достал письмо, приказанное Сеньке писать. – Здесь в духовной говорится: «собинно завещаю девку Домку!». В письме, ко мне писанном, подписанном родителем нашим, с знаками Бутурлина на полях письма, опять говорится: «пуще проси его за Домку, мою закупную холопку», и дальше: «Домка та – моя верная псица!»
Домка за дверями спальни стояла и слушала, как тогда во время пира, слова старого воеводы. Стольник говорил:
– Эх, братец, братец! Времени не дано тут долго жить… я бы весь город на ноги поставил и раскопал бы лжу, кою вижу в твоей духовной… Да пожди, упрошу великого государя – спустит меня сюда не на пять ден, и я привезу с собой дьяка да палача, и мы то дело просквозим!
«Вот он, худой черт», – подумала Домка и тихо ушла от дверей.
– Тогда пошто нынче делиться, когда затеваешь дело?
– Меня скоро не спустят, знаю, а что возьму, в том письмом креплюсь с тобой. Так что даешь?
– Коней дам.
– Сколько голов?
– Тебе десять, себе пять с бахматом родителя.
– Глядеть надо… бахмат, може, стоит всех, и на него жребий – кому идет!
– Конь немолодой – для памяти оставляю.
– И еще даешь что?
– Рухлядник, в ем платья – шубы, кошули, кафтаны, чедыги – все бери!
– Чай я, у отца было узорочье и шуба, даренная государем?
– Узорочья и шубы не сыскано.
– Давай, братец, еще по ковшу меду хлебнем – делиться веселее.
– Давай!
Выпили, обтерли рукавом бороды, и снова заговорил стольник, пометывая глазами в разные стороны. Вошла Домка. Стольник стукнул кулаком по столу, сверкнув перстнями:
– Эй ты, иди к допросу!
– Тут я, боярин.
Домка подошла ближе. Стольник упер ей в лицо правый зоркий глаз:
– У отца Василья боярина было узорочье и какое?
– Если и было, боярин, узорочье у родителя твоего, а моего благодетеля, то он к ему никого не подпущал, знал он сам да дворецкой… Дворецкой убит. Я ведала домом, подклетьми и рухледью.
– Та-ак! – сказал воевода, поглаживая бороду.
Стольник визгливо крикнул:
– Поди на дело!
Домка ушла.
– Пьем, брат Василей!
– Пьем-то пьем… Ну, пьем, братец!
Стольник, когда уходила Домка, глядел ей вслед:
– Она у тебя, братец, мало брюхата… Я женок брюхатых насквозь вижу…
– Отец был старик вдовой, она у него ближняя рука и… може, отец ей брюхо привалял. Пьем, брат Василей!
– Пьем, стучим ковшами! Привалял и духовну, а в ей подклеты да избы… этой холопке узорочье… И она то узорочье скрыла.
– И снова пьем – за твой обратный путь!
– За твое воеводство, братец! Сего отнюдь впусте не оставлю. Отпрошусь у царя, возьму дьяка да палача, стрельцов дашь – и пытку бабе, дыба ей!
– Ты сказывал, она брюхата?
– Беспременно.
– Брюхатую на дыбу? У ней урод может изодти, в моем дому, брат Василей, уродов не надобно!
– Ну, братец Федор, ты уж тут противу закона не воевода! Мы без тебя сорудуем дело.
– От меня баба ничего не скрыла, от тебя, брат Василей, ей скрывать нечего – насилье в своем дому над слугами чинить не дам!
– Не дашь? А с дьяком приеду? Тут уж власть государева.
– Не езди, не приму!
– Как же ты, воевода, против царевой власти пойдешь? Ай ты батькино своевольство перенял?
– Вечереет… хочешь подобру рухледь да коней взять – так идем!
– Ну идем!
Тяжелые от хмеля, оба вышли на двор.
– И то еще, непошто, братец, спустил холопей! Вернуть бы, а? Сколь денег ушло из наших рук, ай не ведаешь? Боярин у боярина наездом и силой уводит людей, а ты? «Пошли» – и все…
– Отца покойного завет держу!
– Родителя, дай Бог ему, помнить надо… О деньгах пещись пуще родни всякой… деньги не нам одним, они и детям в помин будут.
Оглядели коней, кладовые, рухлядники. В подклетах стольник увидал бочонки вина:
– Много тебе медов и вина, братец! Дай половину!
– Бери! С дьяком не езди…
– Там угляжу как!
За раскрытыми воротами двора при вечернем солнце каменным забором стали возы с кирпичом. Извозчиков было на три воза один человек. Коротконогий, толстый подрядчик, сняв шапку, поматывал лысиной цвета красной меди, крестился на колокольный звон, плывший над лесом со стороны Спасова монастыря, и громко вместо молитвы говорил:
– Пронес Бог, пронес… – Увидав во дворе бояр, шел к ним, махал снятой шапкой, кричал: – Пронес Бог, боярин, пронес!
– Чего ты всполошился?
Воевода шагнул навстречу подрядчику. Стольник поспевал за воеводой.
– Батюшко воевода, последние возы тебе доставил – кирпичники забунтовали да купца Шорина на солях ярыги, судовые Сорокина с Волги тож! Едва я с моими, и то с дракой, на паромы въехали… Лошадей бы в Волгу поспускали, да вершняки подсунули, витвинами прикрутили к настилу, и, дал Бог, пронесло! Надо те кирпичу, воевода, так пошли стрельцов Кострому за волохи забрать… Послушаешь, везде вытнянка, все орут и диют невесть што.