особенно многочисленным на этом участке реки; но все оказалось тщетно. Парменион беспомощно взирал на трагедию с восточного берега реки, откуда следил за переправой войска.

Вскоре об этом узнал Александр. Царь немедленно отдал приказ финикийским и кипрским морякам попытаться извлечь из реки хотя бы тело юноши, но и их усилия оказались напрасны. В тот же вечер после долгих часов мучительных поисков, в которых принял участие и сам царь, Александр отправился нанести визит старому военачальнику, который буквально окаменел от горя.

– Как он? – спросил Александр у Филоты, стоявшего у шатра, словно оберегая одиночество своего отца.

Друг безутешно покачал головой.

Парменион молча сидел на земле в темноте, и во мраке виднелась лишь его седая голова. Александр ощутил дрожь в коленях; он глубоко сочувствовал этому отважному и преданному человеку, который столь часто раздражал его своими призывами к благоразумию и непрестанными напоминаниями о величии его отца. В этот момент старик напоминал вековой дуб, что долго бросал вызов годам с их непогодами и ураганами и вдруг в одно мгновение был сокрушен ударом молнии.

– Довольно печальный визит, Парменион, – неуверенно начал царь, не в силах отвязаться от звучавшего в голове стишка, который в детстве часто напевал при появлении седовласого воина на советах своего отца:

Старый солдат на войну торопился,

А сам-то на землю, на землю свалился!

Услышав голос своего царя, Парменион машинально встал и прерывающимся голосом проговорил:

– Благодарю тебя за то, что пришел, государь.

– Мы сделали все, чтобы отыскать тело твоего сына. Я бы воздал ему великие почести, я бы… я бы отдал что угодно, чтобы…

– Знаю, – ответил Парменион. – Как говорится, в мирное время сыновья хоронят отцов, а во время войны отцы хоронят сыновей, но я всегда надеялся, что меня это несчастье минует. Я всегда предполагал, что стрела или удар меча раньше найдут меня. А вот…

– Это страшный рок, – проговорил Александр.

Между тем его глаза привыкли к темноте в шатре, и он смог различить искаженное горем лицо Пармениона. С красными глазами, иссохшей морщинистой кожей, взъерошенными волосами, военачальник словно в одночасье постарел на десять лет. Так он не выглядел даже после самых суровых битв.

– Если бы он погиб в бою… – проговорил Парменион. – Если бы он погиб с мечом в руке, это имело бы для меня какой-то смысл: все мы солдаты. Но так… так… Утонуть в этой грязной реке, остаться на съедение речным чудовищам! О боги, боги небесные, за что? За что?

Он закрыл лицо руками и заплакал.

Его рыдания разрывали сердце. При виде этого горя у Александра не нашлось слов. Он сумел лишь пробормотать:

– Я сожалею… Сожалею… – И вышел, на прощание растерянно посмотрев на Филоту и подошедшего в это время Никанора, также сраженного горем и усталостью, все еще мокрого и покрытого грязью.

На следующий день царь велел возвести кенотаф в честь погибшего юноши и лично выполнил погребальный обряд. Солдаты, построившись рядами, десятикратно прокричали имя Гектора, чтобы сохранить память о нем. Но не так выкрикивали они имена своих товарищей, павших на заснеженных горных вершинах, под сапфировым небом Фракии и Иллирии. В этой душной и тягостной атмосфере, над мутными водами имя Гектора быстро поглотила тишина.

В тот же вечер царь вернулся к Барсине. В слезах она лежала на кровати, и ее кормилица рассказала, что вот уже несколько дней госпожа почти ничего не ест.

– Ты не должна предаваться такому отчаянию, – сказал ей Александр. – Ничего с твоим мальчиком не случится: я велел двум моим воинам проследить, чтобы с ним не произошло никакой беды.

Барсина приподнялась и села на край кровати.

– Благодарю тебя. Ты снял тяжесть с моего сердца… хотя там и остался стыд. Мои сыновья осудили меня и вынесли строгий приговор.

– Ты ошибаешься, – ответил Александр. – Знаешь, что сказал твой сын своему младшему брату? Мне передал один из стражников. Он сказал: «Ты должен остаться с мамой». Это значит, что он любит тебя и сделал то, что сделал, лишь потому, что считал это правильным. Ты должна гордиться этим мальчиком.

Барсина вытерла глаза.

– Мне не нравится, что все происходит так. Я бы хотела нести тебе радость, хотела быть рядом с тобой в миг твоего торжества, а вместо этого лишь плачу.

– Слезы к слезам, – ответил Александр. – Парменион потерял своего младшего сына. Все войско в трауре, и я никак не мог предотвратить несчастье. Что толку становиться богом… Но сейчас сядь, прошу тебя, и поешь со мной: нам нужно вместе отвоевать счастье, которое завистливая судьба пытается у нас отнять.

Флотоводец Неарх получил приказ поднять паруса и отплыть в направлении Финикии, в то время как войско отправилось назад сушей, по дороге, что пролегала по узкой полосе между морем и пустыней. Когда оно подошло к Газе, из Сидона прибыл гонец со страшным известием.

– Государь, – сообщил он, едва соскочив с коня и еще не успев отдышаться, – самаритяне после долгих пыток заживо сожгли командующего Андромаха, твоего наместника в Сирии.

Александр, и так уже огорченный последними событиями, пришел в бешенство:

– Кто такие эти самаритяне?

– Это варвары, живущие в горах между Иудеей и грядой Кармель. У них есть город, называемый Самария, – ответил гонец.

– И они не знают, кто такой Александр?

– Может быть, и знают, – вмешался Лисимах, – но не придают этому большого значения. Думают, что можно бросить вызов твоему гневу.

– В таком случае им полезно будет узнать меня получше, – отозвался царь.

Он отдал приказ выступать немедленно, и войско без отдыха совершило марш до Акры. Оттуда царь с легкой конницей трибаллов, с агрианами и «Острием» в полной боевой готовности направился на восток, вглубь материка. Александр повел войска лично вместе со своими друзьями, в то время как тяжелая пехота, вспомогательные войска и конница гетайров остались на побережье под командованием Пармениона.

Они нагрянули с наступлением вечера совершенно неожиданно. Самаритяне представляли собой народ пастухов, разбросанных по горам и холмам. Через три дня все их поселения были преданы огню, а столица, такая же деревня, но побольше и огражденная стеной, сметена с лица земли. Их храм, довольно убогое святилище без статуи или какого-либо образа, обратили в прах.

Когда рейд завершился, уже наступали сумерки третьей ночи, и царь решил разбить лагерь в горах, чтобы дождаться следующего дня, прежде чем отправиться обратно на морское побережье. На всех окружающих перевалах были выставлены двойные дозоры, чтобы обезопасить себя от внезапного нападения. Для освещения охранных постов развели костры, и ночь прошла