Вот же… Ай, Кузьмич, не говори напрасно! Они заявление моё получили, дела все знают, и что теперь до меня? Ах, на почетную пенсию мне ещё рано? Академия общественных наук? В ссылку, стало быть? Не дурак…

Софа понимает, что за два дня, проведенных в съемной квартире Пчёлкина на улице Герцена, она явно упустила из виду ключевые события. Третьего не дано. Константину Евгеньевичу без надобности разъяснять дочери, куда подул осенний ветер. Он выслушивал в телефоне мерзкий голос какого-то служаки, резко отвечая ему, не стараясь показаться воспитанным человеком, и приходилось лишь гадать, что творилось на душе титана. Ведь папа всегда был нерушимой стеной. Не казался…

— Понял, к чему клоните! Так теперь кадровые вопросы решаете, не разбираетесь, подряд метете… — безрадостно произнёс Голиков, и в следующий момент на другом конце провода послышались длинные гудки. — Чёрт с вами, дерьмократы, и с дачами вашими…

Раз гудок, два гудок! Софа пыталась не думать о том, что эти звуки рисуют грань прошлого и настоящего…

— Папк…

— Константин Евгеньевич…

— Пап, почему не позвонил!

— Мы б раньше приехали…

Голоса Вити и Софы сплелись в одну навязчивую мелодию. Голиков, не любивший гнетущую неизвестность, жестом показывает Пчёлкину на свободное место возле Софки, прежде чем начать обстоятельную беседу.

— Знаю, чего пришли, но об этом говорить не будем, все равно дело кончено, — в воздухе снова воцарился запах сигар «Гавана», но радушие дома куда-то затерялось, — а матери молчите! Она с вчерашнего вечера, как я ей обо всем своём поведал, серая, как туча. Из комнаты не выходит, оскорбленная! Грозилась пойти лично к уважаемым товарищам, а я не пустил. Шут знает, как совладать…

— Пап, почему ты меня не вызвал? — Софа лучше других понимает, как не привыкла её мать к разочарованиям жизни, которые бы неизбежно наступили. И приспосабливаться к стесненным обстоятельствам она не умела, предпочитая править балом так, чтобы всегда оставаться на высоте. До какого-то момента Константин Евгеньевич и Софа охотно жили по таким правилам железной хватки, но и они давали слабину…

— Не твоя это головная боль, и нечего тебе за меня отдуваться, — не было таких крепостей, которые не брали большевики, хоть и подвергался этот тезис теперь большим сомнениям. Но Константин Голиков находился в уверенности, что сам должен усмирить свою жену. Пускай и поздно жить, как будто между ними не пробежала черная кошка. И Марине трудно объяснить, что чины и награды в гробу не согреют, — а ты, Софка, сделай нам всем кофе с чем-нибудь! Пожалуйста…

— Я зайду к маме сначала, — Софа ринулась с дивана, но была остановлена Пчёлой, который удержал её за руку, — ты что, Вить?

— Чего-то звон какой-то! Странный, стой… — замечает парень, когда магнитофон в глубине дальней комнате становится тихим, а в воздухе обрывается звук разбившейся вазы, — может, там двери открыть пора, а?

— В самом деле… — изумрудные зрачки Софы с безмолвной просьбой обращаются к отцу, смотря на него умоляюще, — папа! Пап, слышишь, опять!..

— Марина!..

Ничего больше не сказав, Константин Евгеньевич решается подступиться к супруге первым. Он громко стучал в дубовую дверь, попутно призывая Марину Владленовну бросить свою злость, и выйти хотя бы к дочери. Старшая Голикова откликнулась на его призыв, но не так, как ожидал её раздосадованный супруг. Разумеется, она слышала, как разносился по квартире звучный мужнин бас, и теперь была убеждена — кончилась достойная жизнь! Где её все уважали и ценили. Всё из-за попустительства человека, с которым она вынуждена жить, пытаясь скрыть презрение, и который извечно потакает капризам дочери; а старшая Голикова была искренне убеждена — Софа не умела жить по уму, выбирая то, чем не стоит разбрасываться.

Кто бы мог подумать! Этот сибирский мужлан, который бы никогда не построил свою карьеру без её характерного влияния, почти без ропота принял отставку! Хорошо, что хоть квартиру оставили, а дачу же ведь кто-то прибрал к рукам. Присмотрели; выждали, когда Голиков лапки вытянет… Муж и не пытается бороться за свой пост, оправдываясь тем, что за столько лет партийной работы наглотался грязи сверх меры. Стоит ли удивляться, в кого такой бесхребетной получилась Софа, прячущая лицо за широкой спиной оборванца, который переоделся в новенький заграничный костюм с иголочки, и мнит себя королем мира? Глаза бы всего этого не видели! Как же она их ненавидела! Всех…

— Бьюсь, бьюсь, мать вашу! Всю жизнь! Никто меня не слушал, никто! А теперь получайте, папаша с дочкой! Получайте новую жизнь, раз так всё надоело…

— Что ты развела тут, Марина? Будет у тебя всё, будет! Не умер никто, не собирается! При должности останешься, раз за это так бдишь, чего ты при дочери устроила?!

— Мама, всё же хорошо… — Софа робко подает голос, не понимая, как сорок восемь часов, за которые она не видела мать, сотворили с ней такие потрясения. Черные волосы не знали порядка, а карие глаза, томные и жгучие, словно принадлежали не Марине Владленовне. Кто ей важен? Семья или внешнее благополучие? Кажется, что Софка давно ответила на этот вопрос. К своему же ужасу. — Мы пришли, увидеться хотели…

— В самом деле, Марина Владленовна, хорошо, что хоть так дело кончилось… — Пчёла осознает, что одно неловкое слово приведёт за собой порцию новой женской истерики, но он говорит спокойно, взывая к тому, что являлось самым важным для матерей, — а у вас муж с дочерью…

— Что ты, отморозок, рот мне затыкаешь? Двадцать лет — ума нет! Обрядился! Цепи, кольца, кобура из кожи… — чуда не совершилось, и женщина продолжала истерично кричать, — а я знаю, как вы все такие устраиваетесь, знаю! И как загибаетесь потом! Чего, сынок, думаешь, что тебе повезёт? Лопатами грести будешь? Кто же с тобой спорит! Но не всегда музычка твоя босяцкая будет играть, не всегда! Запомни мои слова, не забывай…

— Не ори на парня, дура, уймись! Он к тебе с добром, а к нему с граблями! Нельзя так с людьми, нельзя… — Голиков готов был замахнуться на жену, но не позволил себе позорного выпада, — правду он тебе сказал…

— Мама, — Софка подходит к матери, стихийно беря её за дрожащие руки, — мам, не кричи, прошу тебя, ну не надо! Пойдем умываться! Ты совсем плоха…

— Эх, Софа… — Голикова-старшая не спешит отстранить от себя дочку, как проделывала это с супругом. Жалко нерадивую! Кто, как не Софа, продолжение родной матери и последняя надежда? Глаза незлобивые, детские, как у бедненькой овечки, и не представляет, какая жизнь ждёт с этим мерином, как плакать придётся, когда… — Душу матери не трави!..

Слов