сил у нас в Москве в октябре этого года был первою встречей защитников мира, на котором не был и не мог быть Неруда. Но Неруда присутствовал на этом конгрессе. И это не метафора и не преувеличение. Он присутствовал в нашей душе стихами, написанными с тою силою ненависти к войне, которая была и продолжает быть необходимой. Он присутствовал в нашей памяти как человек, два с лишним десятилетия своей жизни отдавший тому делу, ради победы которого мы собрались – на этот раз – без него. Его присутствие на конгрессе с особенной остротой ощущалось еще и потому, что он был сыном того самого чилийского народа, чье горе мы ощущали как собственную боль6 и тогда, когда вслух говорили о нем, и тогда, когда молча вспоминали о нем и когда думали о том, чем мы можем и должны помочь ему.

Когда конгресс встал, чтобы почтить память Неруды, я испытал удивительное, двойное чувство, когда произносят торжественные и скорбные слова: «Почтим его память вставанием» – это значит, что того, кого мы, стоя в молчании, вспоминаем, больше нет на земле. И, однако, сознавая это, я мысленно ощущал присутствие Неруды в этом зале, мысленно искал среди нас, пришедших сюда, – его, ушедшего от нас. Таким острым было чувство и непоправимости его отсутствия, и необходимости его присутствия.

Шесть лет назад мы с Романом Карменом7, знавшим Неруду дольше всех нас, еще с Мадрида, делали фильм об Испании8. Неруда приехал в Москву как раз в эти дни, и мы попросили его вспомнить перед камерой аппарата о том, чем была для него борьба с фашизмом в Испании. Я смотрел эту пленку в дни конгресса. Она сохранила нам и то, что сказал тогда об этом Неруда, и то – как он это сказал, с какой силой и убежденностью.

Я хочу привести здесь хотя бы часть того, что он тогда сказал.

Когда-то еще раньше, встретясь с Нерудой в Париже, я услышал от него рассказ о его последнем свидании с великим поэтом Испании Гарсиа Лоркой накануне его гибели от руки фашистов. Перед камерой киноаппарата я попросил Неруду вновь вспомнить об этом. И он, несколько секунд помолчав, сказал так:

«Да, для меня война началась как раз с последнего воспоминания о Федерико Гарсиа Лорке. С Федерико мы виделись очень часто, почти каждый день. В нем было что-то от духа Испанской республики, от нового, беспокойного звучного духа испанского народа. Как раз в первый день мятежа мы условились встретиться с Федерико с тем, чтобы посмотреть один боевой спектакль. Когда мы с Федерико виделись за два дня до спектакля, он показался мне очень озабоченным. Как раз перед этим на него было совершено в Мадриде покушение. В Мадриде почти каждый день взрывались бомбы, совершались акты террора, и один из выстрелов пришелся на дом Федерико. Это была фашистская пуля, но тогда эта пуля не задела его. Но кто-то посоветовал ему на время покинуть Мадрид. Посоветовал как раз в тот день, когда я должен был его встретить. И мы не встретились с Федерико, потому что уже он уехал в Гренаду, чтобы избежать нового покушения в Мадриде. Он уехал в Гренаду и, уходя от смерти, нашел ее там.

С этого времени события понеслись с огромной быстротой. Я видел грандиозность начавшейся народной борьбы, слышал выстрелы, видел вооруженный народ. Все население Мадрида шло, чтобы подняться на борьбу, помогать республике, чтобы делать святое дело во имя народа. Все чувствовали себя мобилизованными. С этого дня Мадрид стал цитаделью борьбы с фашизмом.

Шло время, и шла война. О Федерико мы узнали, лишь когда из Гренады дошли слухи, что его убили фашисты. Сначала ни я, ни Альберти, никто из его друзей – не поверили в то, что Федерико мог стать жертвой преступления… Он был человеком левых взглядов, но не принимал участия в политических собраниях. Я видел его там только один раз – на митинге за освобождение Луиса Карлоса Престеса9. А в остальном он был влюбленным в свою поэзию и в свой театр. Он жил этим…

Короче говоря, мы не могли себе представить, что такое могло произойти с Федерико, который был самой популярной интеллектуальной личностью в Испании. У него был такой авторитет, что люди ходили за ним по улицам. Он был центром всеобщего внимания. Я никогда не видел другого поэта с такой славой при жизни, как у него. В Испании, которая до этого на протяжении многих лет не имела собственной большой поэзии. Республика принесла возрождение поэтического духа.

Появилось поколение Алейсандра, Альберти, Федерико Гарсиа Лорки, появился новый, поистине великий поэт, так же, как и Лорка, убитый фашистами, – Мигель Эрнандес10. Они олицетворяли собой пробуждение Испании. И это не было простым совпадением. Эту поэзию дала человечеству Испанская республика, пробудившая все созидательные силы Испании».

Так ответил тогда, в 1967 году, Пабло Неруда на мой вопрос о гибели Гарсиа Лорки. И видя теперь на экране его лицо, когда он это говорил, и читая сказанные им тогда и переведенные на русский язык сова, я думаю о силе его веры в духовную красоту революции, и о силе его веры в поэзию, и о силе его веры в связь одного с другим.

Я читаю его слова о Гарсиа Лорке, а думаю о нем самом, о его поэзии и о его собственных последних днях, укороченных самой тяжкою и горькою из всех предсмертных мук – мукою за свой оскорбленный народ, за свою попавшую под пяту фашизма, окровавленную страну.

Тогда, весной 1967 года, Кармен спросил у Неруды: что значила для него Испания тех дней? И добавил: не может ли Пабло сказать в связи с этим несколько слов современной молодежи?

«Для меня эти годы значат слишком много, чтобы выразить это в нескольких словах, – ответил Неруда. – Эти годы абсолютно изменили мою жизнь. Я был до этого довольно равнодушен к политике, но начиная с того времени, я и в Испании, и в моей стране с тех пор и до сегодняшнего дня веду открытую борьбу против фашизма, против насилия, против войны.

Это практически изменило тогда всю мою жизнь. Вскоре я имел счастье увидеть в моей стране победу Народного фронта11, и первое, что я сделал, – это попросил пришедшее к власти прогрессивное правительство Чили, чтобы меня послали во Францию12