Семидесятилетний фельдмаршал встал с горящими глазами:

— Пусть не понимают они, поймут их дети…

— Да, — останавливаясь, произнёс Голицын. — Ты прав. Нужно время для работы, и ты дашь мне это время. Василь Лукич писал, что арест Ягужинского поразил императрицу. Она в наших руках.

— А ежели, — медленно произнёс фельдмаршал, — ежели она восстанет противу нас, то «лишена будет короны российской». Это подписала она сама.

— Да, — ответил Голицын. — «Лишена будет короны российской».

— А что сделал Феофан! — вдруг с оживлением продолжал он. — На молебне в Успенском приказал провозгласить её самодержавной! Теперь весь народ будет считать её так! А в «Петербургских ведомостях»? А? То же самое опубликовано! Это начало смуты!

— Ну, что ж? Говорю тебе, сие не важно, — возразил старый фельдмаршал. — Пусть говорят, пусть служат молебны — мы приведём их к присяге на верность императрице, народу и отечеству. Даю тебе слово, что они присягнут. И этот антихристов служитель Феофан, и Сенат, и генералитет — все присягнут.

— Пусть будет так! Это ваше дело, фельдмаршалы, — сказал Голицын.

Действительно, после заседания 2 февраля, когда Дмитрий Голицын предложил собравшимся подавать свои мнения о государственном устройстве, Верховный Совет походил на крепость, осаждаемую врагами. Все тайные надежды, все скрытые чувства нашли себе исход. Больше всех волновалось шляхетство. Оно просило себе льгот и свободы и было охвачено боязнью, что в лице родовитых верховников оно встретило врагов, желающих оставить за собою отнятую от императрицы власть, а им бросить от своего пиршества обглоданные кости.

Высшая знать со стороны видела в верховниках соперников, захвативших власть в свои руки.

С утра до ночи были раскрыты двери Мастерской палаты для всех желающих подать своё мнение. Это право подучили генералы, бригадиры и полковники, все члены Сената и коллегий, с чином не ниже полковника, и духовенство. В палате царил невообразимый хаос. Василий Петрович едва успевал принимать «мнения». Слышались споры, ожесточённые нападки на верховников, угрозы, крики.

— Это ты виноват, — говорил фельдмаршал Долгорукий Голицыну. — Я бы разогнал их с ротой преображенцев!..

— Не надо, — отвечал Голицын. — Выслушаем всех… Императрица будет на днях. Ей мы поднесём проект. Теперь уже поздно. Надо было опубликовать наш проект раньше. Это вы не хотели… Но, я полагаю, императрица не будет спорить с нами…

— Да, я думаю, что она не будет спорить с нами, — медленно и решительно ответил старый фельдмаршал.

IX

За всё своё одиннадцатидневное путешествие из Митавы Анна была сумрачна и молчалива. Окружённая внешним почётом, она всё же чувствовала себя пленницей под зорким наблюдением Василия Лукича.

Хотя Верховный Совет распорядился, чтобы Василий Лукич не допустил Анну взять с собою в Москву приближённых ей лиц, но Василий Лукич не мог противиться настойчивому и упорному желанию императрицы. Она твёрдо решила взять с собой обеих фрейлин — Юлиану и Адель, брата Алели — Артура, маленького Ариальда и Авессалома, злые шутки которого очень любила.

Зная, что распоряжение Верховного Совета направлено почти исключительно против камер-юнкера Анны Бирона, Василий Лукич не счёл нужным особенно противиться желанию императрицы взять с собой этих безобидных «детей» и шута. Кроме них, императрицу сопровождала её неизменная Анфиса.

Всю дорогу Анна почти не спала. Несмотря на надежды, пробуждённые в ней письмом Ягужинского, планами Густава, переданными ей Бироном, будущее страшило её, а сердце её изнывало при мысли об оставленном Бироне, при воспоминании об его отчаянии при разлуке, при воспоминании о маленьком златокудром Карле. Она так привыкла целовать и благословлять его на ночь, встречать по утрам его светлый невинный взор, целовать его мягкие кудри…

В бессонные ночи на пути она нередко приходила в отчаянье, плакала, молилась и проклинала тех, кто отнял у неё все действительные радости жизни за призрак власти и обманчивое сияние короны, которую держали над ней враждебные руки.

Последний удар нанесло ей известие, переданное ей Василием Лукичом об аресте Ягужинского. Василий Лукич, передавая ей это известие, тонко намекнул, что она, поддерживая сношения с врагами отечества, может сама подвергнуться опасности.

«Лишена буду короны российской», — промелькнуло в голове Анны. Вернуться опять в Митаву! Вернуться невенчанной и уже развенчанной императрицей! Или вовсе не вернуться, а зачахнуть в глухом монастыре! И в суеверном страхе она припомнила тёмные пророчества юродивого Тихона при дворе матери-царицы…

После этого разговора она впала в мрачное отчаяние.

Василий Лукич понимал её настроение и с выражениями усиленного почтения докладывал ей сообщения Верховного Совета о всеобщей радости всех сословий за дарованные ею благодеяния, спрашивал подробных распоряжений относительно дня погребения покойного императора, встречи её самой, в каких одеждах её встречать — в чёрных или «цветных», где она изволит остановиться до входа в Москву и погребения императора, в Земляном городе или во Всесвятском? Поднёс ей роскошнейшие соболя, взятые Верховным Советом из Сибирского приказа, предоставил в её распоряжение десять тысяч золотом… Но Анна не была обманута этими внешними изъявлениями повиновения и покорности. Она была совершенно равнодушна и к встрече, и к соболям, и к золоту. Одно скорбно поразило и окончательно убило все надежды, если только они оставались у неё, — это сообщение о радости всех сословий, с какой, по словам Василия Лукича, была принята весть об ограничении её власти, даже не ограничении, а полном лишении её.

«Никого! Значит, никого!» — скорбно думала она. Напрасно также старый очарователь пытался повлиять на неё, как на женщину. Анна с едва скрываемой ненавистью смотрела на него. Это путешествие было для неё пыткой.

Но зато для её юного штата оно было истинным наслаждением.

Маленький Ариальд с детским любопытством смотрел на чуждых ему людей, на бесконечные глухие леса, снежные равнины, убогие деревни. Россия казалась ему какой‑то необъятной сказочной страной, полной чудес и неожиданностей.

«И всё это принадлежит ей!» — с изумлением и восторгом думал он.

Не менее наслаждались поездкой и девушки. Торжественные встречи, колокольный звон, пушечная и ружейная пальба в городах, которые они проезжали, почёт, их окружающий, как приближённых к государыне, — всё это казалось им сказочным сном. Артур Вессендорф ко всему присматривался, с любопытством расспрашивал о каждой мелочи князя Шастунова. Когда, бывало, императрица уйдёт к себе на покой, молодые люди соберутся все вместе тесной и дружной компанией, и далеко за полночь слышатся их весёлые разговоры, смех и шутки.