понимает. Хотя бы потому, что бывают ситуации, когда субъекта могут использовать «в тёмную», или когда в его личных действиях нет ничего криминального, несмотря на то, что общая картина, в которой он участвует есть преступление, но он знает и понимает лишь часть своей роли, остального не ведая, – соответственно, не понимая целого и не видя ничего предосудительного. Речь не обо мне, здесь я положился на волю присяжных. А вот некоторые другие либо невольно, либо по стечению обстоятельств попавшие в положение преступника как совершенно честные люди должны оставаться на свободе. Мало того, я знал тогда и убеждён сейчас, что испытанный ими страх никогда не допустит их к повторению подобных ошибок, а посему, будучи не совсем уверен в разборчивости современного правосудия, предпочёл не затрагивать чужие судьбы, просто обойдя их в своих показаниях.

Любопытный факт: почти все из осужденных по нашему делу, отбывающие наказание в лагерях, не лезут ни в какие передряги и не «блатуют», стараясь жить обособленно, насколько это возможно, и предпочитают работать, нежели «бить баклуши», ожидая конца длинного срока. И это касается большинства осужденных по статьям организованных преступных сообществ. Почему? Да потому что успели осознать и понять, что это не их мир и не их жизнь, успели разглядеть ценности и свои ошибки. И страшно не совершить их, а не исправить. Поймёт это лишь тот, кто побывал в этой «шкуре» и для кого, может быть, прежняя «свобода» была подобием тюрьмы, где оплошности не прощались, а сегодняшнее заключение – путь к настоящему, благополучному существованию, не ценимому многими, находящимися в обыденной жизни, гражданами.

Конечно, влияют уже и серьёзный возраст и большие срока, но, уверяю вас, время, проведённое в тюрьме, под следствием и в судебных процессах, от трёх с половиной до шести лет, а это вам не лагерь, не оставляет места для, якобы, романтики. Каждый из нас, уже осужденных, знает современный «блатной мир» и его нюансы, а точнее, их мутацию, не оставляющую никаких жёстких рамок и правил из уходящих «понятий», к которым мы привыкли. В нем многое поставлено с ног на голову, а важнее всего своё пузо и желание быть ближе к «телу» «общего» – то есть того, что собирается на общие нужды, а раз так, то эти закрома могут стать и становятся неплохой кормушкой, причем на халяву (здесь я говорю о том, что видел, но не о том, что где-то ещё сохраняется из последних сил придерживающимися старых традиций). А потому, видя воочию всю подноготную, и нет стремления к этому миру присоединяться, но хочется сохранять нейтралитет и спокойствие созданного для себя мирка, а также для людей, здесь никогда не бывших, – маленького и смешного и до безобразия ограниченного Исправительно-Уголовным Кодексом, хоть и использующимся в современности, но написанным чуть ли не при хрущевских временах.

Понятно, что человек с деяниями, подобными моим, должен сидеть дольше всех остальных, и это справедливо. Но представляете ли вы, что такое срок в 25 лет? Кем станет человек, освобождающийся после четверти века таких ущербных застенков? Всё святое в человеческом существе, или, точнее, то, что там осталось, изменяется вместе с характером в основном за 3–5 лет, калечится внутренний остов, меняются коренные привычки и желания, я уже не говорю о сужении мировоззрения и перемене жизненных целей, причем не в лучшую сторону. Хотите ли вы иметь такого соседа, а жить рядом с таким придётся, и виноватым в том будет уже не столько он (он за своё ответил) сколько тот, кто не внедрил реабилитацию, а до того – довёл этого человека до состояния полузверя. Ведь главное в наказании – поражение в свободе, что для нормального человека, поверьте мне, истязание неимоверное. Много ли остается нормальных (конкретизируем – нормален ли я)? Не мне судить, но, кажется, в процентном соотношении ровно столько же, сколько и во всём остальном обществе.

Можно всё, что угодно говорить о советском времени, но тогда знали точно, что пятнадцать лет – это край, а дальше – расстрел. Считаете такое наказание небольшим для содеянного, пускайте ему пулю в лоб. Правда, тогдашние пятнадцать лет лагерей тоже оставляли в человеке мало человеческого, хотя и этому умудрялись сопротивляться.

Ещё ни одно большое или страшное наказание не остановило человека, собравшегося совершить преступление, и никогда не остановит. Примерами кишит вся история человечества, а также кладбища и истории всевозможных ценностей, жизнь которых почти всегда проходила через преступления.

Только профилактика, возможность занятости и повышение благосостояния – способы, уменьшающие преступность – на сегодняшний день вещи невозможные, хотя деньги на них выделяются немалые, правда куда-то испаряющиеся или… Понятно, что нужны большие суммы, а главное – траты должны быть по назначению.

Но откуда всему этому взяться, если сегодняшние расходы на содержание власти в сравнении даже с позапрошлым веком, когда расходы на содержание царя и близлежащих власть имущих, при всём их великолепии, были в сотни раз меньше. Притом, что себя они содержали сами, граждан в России было ровно столько же, но страна в тогдашних границах – гораздо обширнее. Что уж говорить о чиновничьем аппарате (а ведь у нас изобретен свой метод борьбы с коррупцией – с помощью увеличения количества чиновников в три раза за последние десять лет) и его сегодняшнем назначении, которое почти каждый его представитель воспринимает несколько однобоко, в основном глядя в свой карман.

Удивительно приятно переключаться с личной вины на чужие, причём совершенно чётко распознавая предтечу своих бед именно в вышеперечисленных причинах. Однако на вопрос: «Как что-то исправить?» – всегда есть простой ответ: «Начать с себя», – чем и продолжу заниматься…

…Разительный контраст был между первым и вторым допросами. Прошел некоторый внутренний шок – как ни готовься, а подобные события, тем более в первый раз, производят жуткое впечатление, и неудивительно, что многие люди меняются в таких случаях до неузнаваемости внутренне и внешне. Причём не обязательно в сторону духовного упадка или апатичной амёбности, бывает и наоборот – амёбные существа приобретают стержень, обрастающий силой, волей и теми качествами, о которых ни он, ни близкие, ранее не подозревали.

Всё было ново, от лязга запоров камеры и наручников при выводе из неё, до команд, поворотов, ощупывания в поисках запрещённых предметов, и так далее. К такому, даже привыкнув, остается отвращение, хоть и приходит понимание рациональности принимаемых мер.

Я шёл, удивляясь лёгкости в ногах, которой не чувствовал до ареста, кровь, разгоняющаяся по венам и разбивающая капилляры, давала ощущать каждую мышцу – жив, здоров. Существование, пусть и жёстко ограниченное,