Зеркало, вправленное в раму

Сквозь раздернутые шторы проникал уличный свет. Не отрывая головы от подушки, я чертила глазами, но комната, принимавшая очертания, не становилась моей. Дом, слепленный моими руками, распадался на части, как будто прошедшая ночь выбила гвозди из пазов. Мебель громоздилась пыльной декорацией, разобранной на куски. Сквозь пыль, дрожавшую в глазах, я пыталась припомнить, но память блуждала вокруг да около, не соединяясь. Я смотрела на дверь, но помнила тряпку, не поддающуюся опознанию. Скользя глазами, я прочертила путь от двери: вдавленное кресло, на котором сидели , хранило очертания. Застонав, я мотнула головой, но удавка, обвившая шею, затягивалась сильнее. Стараясь не двигать головой, я сползла с дивана. Одежда была сырой и холодной. Осторожно и сосредоточенно я разбирала сложенную стопку и, ежась от сырости, надевала как не свое. Часы, висящие в простенке, остановились на семи.

Вырвавшись на улицу, я свернула за угол и замерла. Темный вой ударил в уши, и первым толчком, как будто разом ослабили веревку, в голову хлынула кровь. Она билась в ушах, расползаясь яростным шуршанием. Сорвавшись с места, как будто снова погнали, я бежала к остановке, но мысль неслась впереди: так выла бы я, если бы признала . Обломки плотины – спасительного сонного объяснения – вонзались в израненный мозг. Сознание, оседланное взбесившейся мыслью, строило единственно верную последовательность, первое звено которой замкнулось на Исаакиевской площади: там стояла будка, в которой я затевала игру с мелочью. Медные двухкопеечные монеты рассы́пались по серой глади, когда я, загнанная в угол, отрекалась от вечной жизни.

«Что-то еще… тогда же…» Словно наяву я слышала голос, окликавший меня из подворотни. С ним , сама во всем виноватая, я говорила сегодняшней ночью.

У метро, смешавшись с толпой пассажиров, я вспомнила мелко исписанный лист. Тот, слышавший мысли, ходил за мной по пятам, записывал мельчайшими буквами – предъявить. Мысль вздыбилась и вонзилась шпорами: если так, значит, и сейчас он должен идти за мной. Не выдавая взглядом, я озиралась исподтишка, но лица людей, спешивших на раннюю смену, были отрешенными…

Добежав до Колокольной, я свернула за церковную ограду и затаилась: тот, кто следил за мной, должен был выскочить из-за угла: на ходу, по инерции… Дойдя до парадной, я оглянулась. Напоследок – на всякий случай.

Из подвала несло плесневелой сыростью. Взбежав на три пролета, я замерла у дверей. Еще не решаясь, я прислушивалась к соседним квартирам, словно за дверьми, запертыми наглухо, стояли серо-зеленые писцы. Готовые слушать мысли, они держали пустые блокноты и приготовленные ручки. «Главное, не думать », – стараясь не выдать себя мыслью, я собирала силы. Мягкое, похожее на опилки, обкладывало клетки мозга, они гасли узкими окнами – одна за другой.

На звонок не выходили. Припав к замочной скважине, я прислушивалась, но не различала шагов. Не дождавшись, тронулась вниз по лестнице, но за спиной хрустнуло и открылось. Не ступая на площадку, Митя вырос в просвете створки шириной в ладонь.

Его лицо было бледным. Тусклый взгляд скользнул и остановился. «Господи, – он произнес неслышно. – Это – ты… Есть Бог». Коротко оглядевшись, словно знал про соседские двери, он поманил меня пальцем и отступил в глубину. Костюм, сменивший вытертые джинсы, придавал ему строгую торжественность. «Ты… куда-то… собрался?» – я прошептала, не понимая. «Тихо, мама спит». Он приложил палец к губам. Снова, как в академической церкви, его палец просил о молчании.

Шагая по комнате, Митя говорил короткими, едва связными фразами, из которых я поняла главное: взяли того, кто давал книги. Теперь, добравшись по цепочке, они вызвали его, приказали явиться на Литейный – вручили повестку. «Прямо на работу, двое… Мне позвонили из отдела кадров, предложили спуститься, там у них специальная комната, чтобы никто не мешал». – «Это они сказали, что взяли того человека?» – «Нет, но назвали фамилию, спросили – знаком ли?» – «А ты?» Митя кивнул. «Но, может быть…» – я искала нестрашное объяснение. «Нет, – он щелкнул пальцами. – Тем же вечером мне позвонили из Москвы. Это – последний звонок. Потом я уже не подходил».

«Когда?» Подойдя к столу, Митя взял листок и подал мне. Бумажка в четверть страницы, похожая на квитанцию. Я вчитывалась внимательно. Фамилия, имя, отчество, время, номер комнаты и подъезда. Через неделю.

«Неделя, целая неделя, – сев на подлокотник, он глядел мимо. – Специально… Отсрочка, психологический прием – обессилить», – глаза распахивались слепо. «Ну что ты говоришь! Если бы у них на тебя было, неужели стали бы раздумывать, давать время? Явились бы сразу – с обыском». – «Явятся», – словно очнувшись, он обернулся на дверь. Клетки мозга пылали огненными полосами: теперь я понимала, зачем он надел торжественный костюм. «Господи, – я сказала, – звонок, мой звонок, ты выходил встречать их …»

Мы сидели за низким столом, не приближаясь друг к другу. «А раньше ты ничего не замечал?» – «Нет, разве однажды. Вызвали в отдел кадров. Сказали принести справку из паспортного стола, помнишь, тогда, на Рубинштейна…» Я вспоминала вечер и замкнутый путь, легший муравьиной тропой. Из года в год по тропе ходили те, кого отправляли за справкой. «А потом?» – «Ничего, – он пожал плечами, – взял, отнес, подшили». – «Но тебе, – я начала осторожно, – потом тебе никогда не казалось, что кто-то?..» – «Следит?» – подумав, он покачал головой.

«Эти двое, как они выглядели?» – я принималась снова. Митя сморщился неопределенно. «Лица, – я вдохнула коротко, – в их лицах? – голос уходил вниз, под ребра. – Не было такой… зеленоватости?» Не удивляясь, Митя думал внимательно. В лице, измученном тревожными ночами, проступала беззащитность.

«Послушай, – решившись, я заговорила снова, – раз уж идти… Там они знают мысли». Я сказала и замерла, ожидая яростной вспышки, но Митя усмехнулся, соглашаясь: « Мыслепреступление ? Конечно. Я помню об этом. Черт, надо было и мне…» Поймав мой взгляд, он улыбнулся криво: «Если б знать заранее… Церковных не трогают. Надо было – в церковь».

Возражая, я заговорила о церковных диссидентах, о том, что были и есть процессы, брали и сажали. «Как же его, господи?.. – я не могла вспомнить. – Ты же сам говорил, этот…» – «Да если бы я хоть четверть, хоть четверть того, что этот Якунин! Неужели стали бы возиться?! Черт! Меня бы они просто уничтожили!» – «Не ори, – я сказала, наливаясь злобой, – тебя они пока что только вызвали, а он уже сидит. В конце концов, если и так, никто не мешал тебе – в церковь». – «Не-ет уж, – он ломал губы, – мне-то как раз именно мешали, твои же церковники. И не только. С моей-то историей ! Представляю, как бы они сунулись с моей кандидатурой – на согласование с коллегами !» – «С какой историей?» – я спросила и опустила глаза. «Было дело. Сейчас об этом незачем. Могут дернуть и тебя».

«Что плохого, если церковь защищает своих? Тебе что, лучше, когда отрекаются?» – «Да разве!.. При чем здесь это: отрекаются, защищают. Сами по себе они не защищают и не отрекаются. Гадость в том, что и то и другое – по соглашению, – он устал и затих. – Ну почему, почему ты не можешь просто быть женщиной, нормальной женщиной: пожалеть меня? – ежась от холода, Митя поводил плечами. – Для этого ничего не надо. Ничего, даже книг. Это – инстинкт. Он есть у любой козы или, черт бы ее побрал, крольчихи…» – «Да, – я сказала, – верно, у любой козы».