Что касается ноты с протестом против расстрела герцога Энгиенского, то Александр I, прежде чем отправить ее Наполеону, 8 (20) апреля призвал все «имперские государства» (т. е. княжества на территории Германии, которые формально считались тогда частями архаичной Священной Римской империи) осудить, в один голос с Россией, «этот возмутительный акт злоупотребления силой и забвения всего, что есть наиболее святого»[1764]. «Имперские государства» замешкались с ответом на призыв российского императора, и он сам сделал первый шаг: 30 апреля (12 мая) русский посланник в Париже П. Я. Убри вручил Талейрану ноту протеста против «нарушения, учиненного во владениях курфюрста Баденского, принципов справедливости и права, священных для всех наций»[1765].

А. 3. Манфред был, конечно же, прав, полагая, что «взрыв негодования, вызванный расстрелом герцога Энгиенского, объяснялся прежде всего тем, что он был принцем королевского дома, и феодальная монархическая Европа почувствовала в этой казни удар, нанесенный по ее лицу»[1766]. Но почему этот взрыв сильнее всего прозвучал именно в России? По мнению Альберта Захаровича, «негодование и шум по поводу казни герцога Энгиенского становились тем сильнее, чем дальше находились негодующие от Франции», ибо находившиеся «в угрожающей близости от Франции» монархи боялись негодовать[1767]. Думается, дело не в этом: едва ли тогда Россия боялась Франции. Суть в том, что Александр I лично знал герцога Энгиенского и проникся к нему симпатией с 1797 г., когда тот побывал в России и едва не женился на вел. княжне Александре Павловне, младшей сестре Александра[1768], а главное, арестом и казнью герцога были задеты династические интересы российского трона. Ведь супруга Александра I императрица Елизавета Алексеевна (в девичестве Луиза Баденская) была родной сестрой герцога Карла-Людвига-Фридриха, который возглавил Баден в 1801 г. после нелепой смерти (выпал из саней) их отца Карла-Людвига Баденского[1769].

Наполеон воспринял протест Александра I с мрачным юмором: «Необычайно забавен в роли блюстителя мировой нравственности человек, подославший к своему отцу убийц, подкупленных на английские деньги»[1770]. 4 (16) мая первый консул через Талейрана направил Александру I свой ответ, который оскорбил царя так, как его никогда и ничто более не оскорбляло за всю его жизнь. Собственно, ответ был дан в форме вопроса: «Если бы в то время, когда Англия замышляла убийство Павла I, стало известно, что зачинщики заговора находятся в четырех километрах от границы, неужели не постарались бы схватить их?»[1771] «Более ясно назвать публично и официально Александра Павловича отцеубийцей было невозможно», - так прокомментировал ответ Наполеона Е. В. Тарле[1772]. В этом комментарии есть, конечно, преувеличение. Наполеон прямо не называл Александра отцеубийцей, а намекал на это. По мнению вел. кн. Николая Михайловича (официального биографа Александра I), «этот намек Наполеона никогда не был ему прощен, несмотря на все лобзания в Тильзите и Эрфурте»[1773]. С той минуты, когда Александр прочел в ответ на его ноту протеста этот намек, он стал считать Наполеона своим личным врагом.

Наполеону этого было мало. Он не преминул столь же дерзко восстановить против себя всех монархов Европы, считавших его, всенародно избранного первого консула Французской республики, «исчадием революции». «Расстрелом члена королевской семьи Бонапарт объявил всему миру, что к прошлому нет возврата», - таково мнение А. 3. Манфреда[1774]. Оно нуждается в уточнении.

Расправа с герцогом Энгиенским (арест на чужой территории, суд и казнь по недоказанному обвинению) - это, бесспорно, второе, после расстрела пленных турок в Яффе весной 1799 г., пятно на репутации Наполеона. Здесь очень уместно звучит крылатая фраза Ж. Фуше (которую иногда приписывают Ш. М. Талейрану): «Это хуже, чем преступление, это ошибка»[1775]. Сам Наполеон, хотя и не любил сваливать на кого-либо ответственность за собственные грехи, «злым гением» в расправе с герцогом считал Талейрана. Пять лет спустя, 28 января 1809 г., публично, на дворцовом приеме, столь нашумевшем тогда, в припадке гнева он обвинит «хромого беса»: «Кто меня подстрекал к наказанию этого человека, этого несчастного герцога Энгиенского? Кто мне раскрыл тайну его местонахождения?»[1776] Да и поспешный расстрел герцога Наполеон позднее, уже на Святой Елене, осудил как «преступное усердие» своих слуг[1777].

Но в конце концов если не казнь, то арест герцога Энгиенского и суд над ним Наполеон оправдывал государственными соображениями. За три дня до смерти он вскрыл конверт с текстом уже составленного завещания, прибавил к нему что-то и опять запечатал. Оказалась, добавлена была такая запись: «Я велел арестовать и судить герцога Энгиенского потому, что этого требовали интересы и безопасность французского народа. В то время граф д’Артуа, по его собственному признанию, содержал в Париже 60 убийц. При таких обстоятельствах я снова поступил бы так же»[1778].

Тот факт, что и в изгнании до последних дней жизни, в разговорах с Э. Лас-Казом, Б. О’Мира, У. Уорденом и наконец в завещании Наполеон постоянно обращался к судьбе герцога Энгиенского, приводит нас к выводу: он претерпевал борьбу между чувством и долгом, мучился угрызениями совести. Должно быть, он вспоминал, как умоляла его помиловать герцога Жозефина: бросилась к его ногам и, когда он, отстранив ее, пошел к выходу из кабинета, «ползла за ним на коленях до самой двери»[1779]. Близко знавший его свидетель расправы с герцогом барон Этьен-Дени Паскье так прокомментировал последнее добавление Наполеона к его завещанию: «Вопреки ему самому, я верю в его угрызения: они преследовали его до гроба. Терзающее воспоминание внушило ему прибавить эти слова в завещание»[1780].