– Хренов ты гугнивый ублюдок! Вот те на библии, во всем этом хреновом окаянном мире не найдешь второй такой хреновой макаки, как ты!

Пытаясь вывернуться, Темпл продолжал хитренько и довольно хихикать, а Крэнли, встряхивая, каждый раз повторял:

– Хренов чертов окаянный ублюдок!

Они пересекали заросший сад. Ректор, закутавшись в тяжелый широкий плащ, шел им навстречу по одной из дорожек, читая правило. В конце дорожки, у поворота, он остановился и поднял глаза. Студенты поклонились ему, Темпл, как прежде, затеребил козырек кепки. Дальше шли молча. Когда подходили к площадке, Стивен услышал глухие стуки рук игроков, влажные шлепки мяча и голос Давина, возбужденно вскрикивающего при каждом ударе.

Трое остановились у ящика, на котором сидел, наблюдая за игрой, Давин. Вскоре Темпл перегнулся в очередной раз к Стивену и сказал:

– Звиняюсь, а я вот хотел вас спросить, вы верите, что Жан-Жак Руссо был искренний человек?

Стивен расхохотался от души. Крэнли схватил поломанную бочарную доску, валявшуюся у него под ногами в траве, и, быстро обернувшись, угрожающе произнес:

– Темпл, клянусь богом, если ты скажешь еще хоть слово кому-нибудь или о чем-нибудь, я тут же тебя прикончу super spottum[131].

– Мне думается, он был, как и вы, эмоциональная личность, – сказал Стивен.

– Да провались он и пропади! – произнес резко Крэнли. – Не трать ты на него слов. Говорить с Темплом – это, знаешь, все одно что с ночным горшком. Гуляй-ка отсюда, Темпл. Гуляй домой с богом.

– Плевать я на тебя хотел, Крэнли, – отвечал Темпл, подавшись из досягаемости поднятой доски и указывая на Стивена. – Вот он единственный человек в этом учреждении, у которого индивидуальный образ мыслей.

– Учреждение! Индивидуальный! – воскликнул Крэнли. – Да гуляй домой, провались отсюда, ты ж безнадежный хренов болван.

– Я эмоциональная личность, – сказал Темпл. – Это во как верно сказано. И я, может, горжусь, что я эмоционалист.

Он стал бочком удаляться по аллее, хитро посмеиваясь. Крэнли смотрел ему вслед пустым взглядом без выражения.

– Любуйтесь! – сказал он. – Видали вы когда-нибудь такого обтирателя стен?

Эту фразу его приветствовал каким-то неестественным смехом студент, который стоял, привалясь к стене и надвинув на глаза кепку. Тонкий визгливый смех исходил из такого дюжего туловища, что казалось, будто повизгивает слон. Все тело студента сотрясалось, и от удовольствия он потирал руки в паху.

– Линч проснулся, – сказал Крэнли.

В качестве ответа Линч выпрямился и выпятил грудь.

– Линч раздувает грудь в знак критического отношения к жизни, – сказал Стивен.

Линч звучно хлопнул себя по груди и вопросил:

– Тут кто-то возражает против моей комплекции?

Крэнли решил принять слова буквально, и они начали бороться; потом разошлись, тяжело дыша, с лицами, побагровевшими от схватки. Стивен наклонился к Давину, который был весь поглощен игрой, не слыша разговоров вокруг.

– А как мой ручной гусек? – спросил Стивен. – Тоже подписал?

Давин, кивнув, сказал:

– А ты, Стиви?

Стивен покачал головой.

– Ужасный ты человек, Стиви, – сказал Давин, вынимая трубочку изо рта. – Ты всегда один.

– Теперь, когда ты подписал петицию о всеобщем мире, – сказал Стивен, – я думаю, ты сожжешь ту маленькую тетрадочку, что я у тебя видал.

Поскольку Давин молчал, Стивен начал цитировать:

– Фианна, шагом марш! Фианна, правое плечо вперед! Фианна, отдать честь, по номерам рассчитайсь, раз, два!

– Это другое дело, – сказал Давин. – Прежде чего бы то ни было, я ирландский националист. А ты вот от всего в стороне. Ты, Стиви, уродился насмешником.

– Когда вы поднимете очередное восстание, вооружась клюшками, – сказал Стивен, – и вам нужен будет неизбежный стукач, ты мне скажи. В нашем колледже я тебе подыщу парочку.

– Я тебя никак не пойму, – сказал Давин. – То я слышу, как ты поносишь английскую литературу. Теперь поносишь ирландских стукачей. Потом, что у тебя за имя, что у тебя за идеи… Да ты вообще ирландец или нет?

– Давай сходим вместе в архив, и я тебе покажу родословную моей семьи, – сказал Стивен.

– Тогда будь с нами, – сказал Давин. – Почему ты не изучаешь ирландский? Почему ты бросил классы лиги после первого же занятия?

– Одна причина тебе известна, – ответил Стивен.

Давин покачал головой и засмеялся.

– Да ну, брось, – сказал он. – Это что ли из-за той девицы и отца Морана? Да это же все ты сам выдумал, Стиви. Они просто разговаривали и смеялись.

Помолчав, Стивен дружески положил руку Давину на плечо.

– Ты помнишь, как мы с тобой познакомились? – сказал он. – В то первое утро, когда мы встретились, ты меня спросил, как пройти в деканат, причем сделал ударение на первом слоге. Помнишь это? А помнишь, как ты тогда к каждому иезуиту обращался «отец мой»? Я иногда спрашиваю себя: Такой же ли он невинный, как его речь?

– Я человек простой, – сказал Давин. – Ты это знаешь. Когда ты мне в тот вечер на Харкорт-стрит рассказал все эти вещи про свою жизнь, ей-богу, Стиви, я потом есть не мог. Мне до того было плохо. Я полночи заснуть не мог. Зачем ты мне это все рассказал?

– Вот спасибо, – промолвил Стивен. – Ты хочешь сказать, что я чудовище.

– Да нет, – сказал Давин. – Но лучше бы ты мне не рассказывал.

За спокойным покровом дружелюбия Стивен начал вскипать.

– Этот народ, эта страна, эта жизнь породили меня, – сказал он. – И я себя буду выражать, каков я есть.

– Попробуй быть с нами, – повторил Давин. – В душе ты ирландец, но у тебя гордости слишком много.

– Мои предки отреклись от своего языка и приняли другой, – сказал Стивен. – Они позволили кучке чужеземцев поработить себя. И ты воображаешь, что я своей жизнью и своей личностью буду расплачиваться за их долги? Чего это ради?

– Ради нашей свободы, – сказал Давин.

– Со времен Тона и до времени Парнелла, – сказал Стивен, – не было ни одного честного, искреннего человека, который бы отдал вам свою жизнь, молодость, свои чувства – без того, чтобы вы его не предали или бросили в нужде или ославили или променяли бы на кого-нибудь. И ты мне предлагаешь быть с вами. Да пропадите вы все.

– Они погибли за свои идеалы, Стиви, – сказал Давин. – Но придет и наш день, поверь мне.

Поглощенный своими мыслями, Стивен минуту помолчал.

– Душа впервые рождается, – заговорил он задумчиво, – в такие минуты, о которых я тебе говорил. Ее рождение медленно и окутано мраком, оно таинственней, чем рождение тела. Когда же душа человека рождается вот в этой стране, на нее набрасывают сети, чтобы не дать ей взлететь. Ты говоришь мне о национальности, языке, религии. Я постараюсь избежать этих сетей.