Минутами во время этого ее путешествия из Рима ей чудилось, будто она и вправду умерла. С единственным ощущением, что ее куда-то везут, сидела она в углу, такая неподвижная, такая безвольная, такая далекая от надежд и сожалений, что напоминала себе этрусское изваяние на саркофаге с собственным прахом. Да и о чем теперь сожалеть, если со всем покончено? Не только время ее безумства, но время раскаяния давно миновало. Сожалеть можно только об одном: что мадам Мерль оказалась до того… до того невообразимой. Изабелла неспособна была объяснить, какой оказалась мадам Мерль, – это было выше ее понимания. Но какой бы она ни оказалась, пусть сама и предается сожалениям – возможно, этим она займется в Америке, куда, по ее словам, намерена уехать. Изабеллу это больше не касается: у нее возникло впечатление, что она никогда уже не увидит мадам Мерль, и оно невольно перенесло ее в будущее, нет, нет, да урывками приоткрывавшееся ей. Она видела себя через многие годы по-прежнему в роли женщины, которой надо прожить жизнь, и прозрения эти противоречили нынешнему ее состоянию духа. Наверное, и хорошо было бы ото всего уйти, совсем уйти, – не в маленькую серо-зеленую Англию, а значительно дальше, но ей это, видно, не дано. В глубине души, намного глубже, чем тяга к небытию, укоренилось сознание, что впереди у нее долгая жизнь. И от этой уверенности она минутами почему-то приободрялась, чуть ли даже не оживала. Это было свидетельством силы, свидетельством того, что рано или поздно она опять станет счастливой. Неужели же ей жить, только чтобы страдать? Она ведь еще молода, еще так много всего может случиться. Жить, только чтобы страдать, только чтобы снова и с новой силой ощущать, как искалечена ее жизнь, – Изабелле казалось, что она представляет собой слишком большую ценность, слишком одарена для подобной участи. Потом она начинала думать, не суетно ли, не глупо ли с ее стороны быть о себе такого высокого мнения? Но даже если оно справедливо – когда и кого это спасало? Разве вся история не есть нескончаемый пример уничтожения драгоценнейшего? И разве не ясно, что, если человек тонок душой, ему, скорей всего, предстоит страдать? Тогда, очевидно, следует признать в себе наличие известной душевной тупости. Как бы то ни было, Изабелла не могла не уловить скользнувшую перед ней тень будущих долгих лет. Нет, никуда она не убежит, она продержится до самого конца. Но тут к ней опять подступало ее настоящее, отгораживая от всего серой завесой безразличия.

Генриетта поцеловала подругу, как всегда, торопливо, словно боялась, что ее поймают на месте преступления, затем Изабелла остановилась среди движущейся толпы, взглядом отыскивая свою горничную. Она ни о чем не спрашивала, предпочитала ждать. У нее внезапно появилось ощущение, что ей помогут. Она очень обрадовалась Генриетте – на этот раз Лондон обдал ее жутью. Темный закоптелый бесконечно высокий свод вокзала, непривычное мертвенное освещение, густая, угрюмая, работающая локтями толпа вселила в нее панический страх, и она поспешила взять Генриетту под руку. Изабелле припомнилось, что было время, когда все это ей нравилось, казалось частью некоего грандиозного и по-своему привлекательного зрелища. Припомнилось, как пять лет назад она шла в зимних сумерках пешком по людным улицам от самого Юстонского вокзала; сегодня подобная прогулка была бы ей не под силу. Случай этот всплыл у нее в памяти так, будто речь шла о ком-то постороннем. – Умница, что ты приехала, – сказала Генриетта, поглядев на Изабеллу с таким выражением, словно ожидала, что та вступит с нею в спор. – Если бы ты не приехала, если бы ты не приехала… ну прямо даже не знаю, – заметила мисс Стэкпол, грозно намекая на степень своего неудовольствия.

Изабелла продолжала оглядываться, но горничной по-прежнему не обнаруживала. Тут она заметила человека, который смутно ей кого-то напомнил, и мгновение спустя узнала приветливое лицо мистера Бентлинга. Он стоял неподалеку от них, и напиравшая на него толпа не могла ни на шаг сдвинуть его с занятой позиции – позиции джентльмена, скромно отошедшего в сторонку, пока дамы заключают друг друга в объятия.

– А вон мистер Бентлинг, – сказала негромко и невпопад Изабелла; ей вдруг стало все равно, найдет она свою горничную или нет.

– Он всюду меня сопровождает. Идите же к нам, мистер Бентлинг! – воскликнула Генриетта, после чего учтивый холостяк приблизился к ним с улыбкой, притушенной, однако, серьезностью положения. – Правда, чудесно, что она приехала? – спросила Генриетта. – Он все про это знает, – добавила она. – Мы с ним поспорили. Он утверждал, что ты не приедешь, а я утверждала, что приедешь.

– Мне казалось, вы всегда во всем друг с другом соглашаетесь, – улыбнулась в ответ Изабелла. Она вдруг почувствовала, что может теперь улыбаться: правдивые глаза мистера Бентлинга как будто говорили, что для нее есть добрые вести, что пусть она помнит – он старый друг ее кузена… он все понимает, все в порядке. Изабелла протянула ему руку и тут же, впадая в крайность, мысленно произвела его в рыцари без страха и упрека.

– Я-то всегда соглашаюсь, – сказал мистер Бентлинг. – А вот она – нет.

– Говорила я тебе, с этими горничными одно беспокойство, – заметила Генриетта. – Скорей всего, твоя девица осталась в Калэ.

– Мне все равно, – сказала Изабелла, глядя на мистера Бентлинга, который никогда еще не вызывал у нее столь живого интереса.

– Побудьте с ней, пока я пойду и выясню, – скомандовала Генриетта, оставив их на короткое время вдвоем.

Сначала они стояли молча, потом мистер Бентлинг спросил, благополучно ли они переправились через Ла-Манш.

– Да, очень хорошо. То есть нет, вероятно, очень качало, – поправилась она к великому удивлению своего собеседника и затем добавила: – Вы недавно побывали в Гарденкорте, я знаю.

– Как вы это узнали?

– Не могу вам сказать… но, судя по вашему лицу, вы там недавно побывали.

– Вы находите, что у меня ужасно грустное лицо? Да, там ужасно грустно.

– Мне трудно представить себе, что лицо у вас может быть ужасно грустное. Нет, оно у вас ужасно доброе, – сказала Изабелла с величайшей щедростью, которая не стоила ей ни малейших усилий. Она подумала, что впредь уже никогда не будет попусту испытывать смущения.

Бедный мистер Бентлинг не достиг еще, однако, сих высот. Он густо покраснел, рассмеялся и поспешил заверить Изабеллу, что очень часто хандрит, когда же он хандрит, то делается ужасно свиреп.

– Можете спросить мисс Стэкпол. А в Гарденкорте я побывал два дня назад.

– Видели вы моего кузена?

– Очень недолго. Но, в общем-то, он видится с друзьями. Накануне к нему приезжал Уорбертон. Ральф такой же, как всегда, только лежит в кровати, и вид у него совсем больной, и он почти не может говорить, – продолжал мистер Бентлинг. – Но, несмотря ни на что, все такой же весельчак и насмешник, и все так же умен. Ужасная беда.

Даже на людном и шумном вокзале эта бесхитростная картина была необыкновенно выразительна.

– Вы там были под вечер?

– Я нарочно поехал попозже: нам казалось, вы захотите знать.