Не дожидаясь перечисления всех блюд, Цзи Цюнчжи повернулась и с каменным лицом зашагала к выходу. За ней, не скрывая своего разочарования, потянулись подчинённые.

Как только Цзи Цюнчжи села в машину, Гэн Ляньлянь со злостью топнула ногой:

— Вот ведь не сдохнет никак, ведьма старая!

На следующий день до ушей Гэн Ляньлянь донесли основное содержание проведённого мэром совещания. «Не птицеводческий центр, а балаган какой-то! — ругалась Цзи Цюнчжи. — И пока я мэр города, ни одного фэня государственных кредитов этот балаган не получит!»

— Сволочь старая! — ухмыльнулась Гэн Ляньлянь. — А мы, как говорится, почитаем арию верхом на муле, — вспомнила она известный сехоуюй,[214]— поживём — увидим.

Она велела Цзиньтуну развезти по домам всем, кто посетил тогда Центр — за исключением Цзи Цюнчжи, конечно, — заранее приготовленные подарки: по цзиню ласточкиных гнёзд и по букету павлиньих перьев. Особо важным гостям, таким как заведующие филиалами банков, добавили ещё цзинь.

— Невестка, мне с таким делом… не справиться… — выдавил из себя Цзиньтун.

Серые глазки Гэн Ляньлянь вмиг стали змеиными:

— А коли не справиться — что поделаешь, поищите себе работу в другом месте, — ледяным тоном заявила она. — Может, эта ваша добренькая учительница подыщет вам чёрную чиновничью шапку.[215]

— А если взять дядюшку охранником на ворота или ещё кем-нибудь? — встрял Попугай.

— Помолчи лучше! — окрысилась на него Гэн Ляньлянь. — Он твой дядюшка, а не мой! У меня здесь не богадельня.

— Кто же режет осла после того, как смолото зерно… — промямлил Попугай.

Гэн Ляньлянь запустила в него чашкой с кофе. Глаза засверкали желтизной, и она, разинув рот, заорала:

— Вон! Вон! Оба вон отсюда! Лучше не выводите меня, не то изрублю на куски и орлам скормлю!

У Цзиньтуна аж сердце захолонуло.

— Смертию повинен, невестка, виноват, виноват, — затараторил он, сцепив руки перед собой.[216]— Только не серчайте на племянника. Ухожу, ухожу. Вы меня кормили, одевали, всё верну. Буду утиль собирать, пустые бутылки сдавать, накоплю…

— Гляди, какие амбиции! — съязвила Гэн Ляньлянь. — Да ты полный болван, такие — кто за титьку, как ты, цепляется — хуже собак живут! Я на твоём месте давно бы на кривом дереве повесилась! Вот ведь посеял пастор Мюррей драконово семя, а выросла блоха на верёвочке. Нет, тебе и до блохи далеко, она хоть прыгает на полметра. Клоп ты, а может, и не клоп, скорее вошь — вошь белая, три года не кормленная!

Безжалостные, как нож мясника, речи Гэн Ляньлянь искромсали его в кровавые клочья. Зажав уши руками, Цзиньтун кубарем вылетел из Центра и понёсся как угорелый. Не помня себя, забежал в камыши. Там торчали не срезанные в прошлом году стебли; уже поднялась новая поросль в полчи высотой, и, забравшись туда, он на время оказался отрезанным от внешнего мира. Высохшие жёлтые листья шуршали под ветерком, а от влажной земли тянуло горечью новых ростков. Казалось, сердце вот-вот разорвётся от боли. Он упал на землю, колотя измазанными в глине руками по своей неразумной голове и причитая по-старушечьи:

— И зачем ты только родила меня, мама! Зачем вырастила такого никчёмного человека, как я, почему сразу не утопила в поганом ведре! Мама, я всю жизнь не человек и не призрак. Надо мной смеются и взрослые и дети, мужчины и женщины, живые и мёртвые… Не хочет больше жить твой сын, мама, уйти хочет из этого мира! Отвори очи, правитель небесный, порази молнией своей! Разверзнись, мать сыра земля, уготовь место, чтобы упокоить меня. Не могу я больше, мама, когда все поносят и тычут пальцами…

Он изнемог от слёз, но на холодной земле долго не полежишь, пришлось подняться. Высморкал покрасневший нос, вытер лицо. Он выплакался, и на душе полегчало. С камыша свисало старое гнездо сорокопута, а между стеблями скользил полоз. Цзиньтун замер, поздравив себя с тем, что змея не заползла ему в штаны, когда он валялся на земле. Птичье гнездо напомнило про птицеводческий центр, а при взгляде на змею вспомнилась Гэн Ляньлянь. Он со злостью пнул гнездо ногой. Но оно было прикреплено к стеблю конским волосом — он и гнездо не сбил, и сам чуть не свалился. И всё равно — оторвал его руками, швырнул на землю и стал топтать, подпрыгивая и выкрикивая:

— Птичий центр поганый! Вот тебе, растопчу на мелкие кусочки, сучий потрох!

От расправы с гнездом он распалился ещё пуще. Нагнулся и сломал камышину, порезав при этом ладонь острыми листьями. Не обращая внимания на боль, поднял камышину вверх и бросился вдогонку за полозом. Тот стремительно скользил меж лиловыми стеблями молодых побегов.

— Гэн Ляньлянь, змея подколодная! — Он занёс камышину над головой. — Сейчас покажу тебе, как смеяться надо мной! Жизнью за это заплатишь! — И с силой хряснул по змее. Попал он или нет, но та мгновенно свернулась клубком, угрожающе подняла голову в чёрных полосках и зашипела, высовывая язык и не сводя с него недобрых глаз, серых с белизной. Он аж похолодел, волосы встали дыбом. Собрался было ударить ещё раз, но, заметив, что змея приближается, с криком «Мама!» отбросил своё оружие и бросился прочь, не обращая внимания на листья камыша, секущие лицо и глаза. Остановился, чтобы перевести дух, лишь оглянувшись и убедившись, что змея не преследует его. Руки и ноги ослабели, голова кружилась, живот подвело от голода. Вдалеке в лучах солнца ослепительно сверкала высокая арка ворот центра «Дунфан», и до самых облаков разносились крики журавлей. Ещё вчера в это время он ел второй завтрак. Сладкий привкус молока, аромат хлеба, дух свежеприготовленных перепелов и фазанов… Он уже начал сожалеть о своём опрометчивом поступке. И чего он убежал из Центра? Ну развёз бы подарки — разве это повредило бы его репутации? Шлёпнул себя по щеке — не больно. Шлёпнул ещё раз — чувствуется. Потом двинул так, что аж подпрыгнул от боли, щека загорелась.

— Эх, Шангуань Цзиньтун, болван ты болван, — выругался он вслух. — Всё репутацию берёг, а только бед себе нажил!

И тут ноги сами повели его к птицеводческому центру. «Истинный муж должен уметь применяться к обстоятельствам, как говорится, уметь растягиваться и уметь сгибаться. Так что давай, покайся перед Гэн Ляньлянь, извинись, признай, что был неправ, попросись обратно. Да и о какой потере лица можно говорить в такой ситуации? Лицо, репутация — это лишь богатенькие могут себе позволить. Ну обозвали тебя клопом — так ты ведь не стал им? И в вошь не превратился, когда тебя вошью обругали». Так, осыпая себя упрёками, сетуя, прощая себя, вразумляя, уговаривая и поучая, он незаметно очутился у ворот.