Но в зале было немало тех, кто поверил каждому слову и вздоху речи Макартура, и эти люди хотели видеть его президентом, – точно также, как многие, кто до сих пор сомневается в Джимми Картере, хотели бы сделать его президентом, если он сумет найти способ произнести осовремененную версию той речь по национальному телевидению. Вот черт, да пусть это будет та же самая речь: аудиторию страны, возможно, ошарашат упоминаниями давно забытых судей, преподавателей и захолустных залов суда Джорджии, но, думаю, речь как таковая произвела бы тот же эффект сейчас, как и два года назад.

Впрочем, на это мало шансов. И это приводит к другому примечательному аспекту речи на День права. Когда Картер ее произносил, она не наделала большого шума и впечатление произвела разве только на собравшихся, а те были скорее поражены и озадачены, чем воодушевлены. Они пришли не за тем, чтобы юристов разоблачали как участников тараканьей возни за сохранение статус-кво. Я сам до сих пор не знаю, как к ней относиться, и подозреваю, Картер тоже не вполне знал, о чем собственно приехал говорить. Письменного текста речи не существовало, не было репортеров, чтобы доставить ее в газеты, не было аудитории, жаждущей ее услышать, не было причины ее произносить – вот только Джимми Картера занимало несколько серьезных проблем, и он решил, что пора ими поделиться, нравится это аудитории или нет.

Подходим к другому интересному моменту. Хотя сейчас сам Картер говорит, мол, «это, вероятно, лучшая речь, какую я когда-либо произносил», но пока не выдал ничего похожего (даже не позаимствовал лучшие ее идеи и образы в своих нынешних речах), и его сотрудники придали ей столь малое значение, что единственная магнитофонная запись того выступления затерялась в архивах и до недавнего времени существовала лишь в копии, которую я успел сделать с оригинала. Два года я таскал ее за собой, проигрывая в самых невероятных ситуаций людям, которые смотрели на меня так, словно я окончательно рехнулся, когда я говорил, что им придется провести сорок пять минут, слушая политическую речь бывшего губернатора Джорджии.

Лишь когда в 76-м я приехал на первичные в Нью-Гэмпшире и Массачусетсе и стал давать слушать некоторым друзьям, журналистам и даже кое-кому из высшего эшелона сотрудников Картера, которые в жизни ее не слышали, Пэт Кэдделл заметил, что почти на всех, кто ее слушал, она производила столь же большое впечатление. Кэдделл договорился снять пятьдесят копий с моей записи, но и тогда никто в мозговом тресте Картера не мог понять, что с ними делать.

Не знаю, что я сам бы с ними делал на месте Картера, ведь вполне возможно, что те самые характерные черты речи на День права, которые так приятно меня удивили, на новый электорат Картера по всей стране произведут впечатление прямо противоположное. Да, голос, звучащий с моей пленки, в ходе предвыборной кампании показался бы весьма притягательным добрым консерваторам, но лишь очень немногие нашли бы для себя в его словах что-то привычное и знакомое. Тот Джимми Картер, который с легкостью побеждал на одних за другими первичных, – осторожный, консервативный и слегка не от мира сего учитель-баптист из воскресной школы, который обещает прежде всего возвращение к нормальной жизни, возрождение национальной самооценки и безболезненное избавление от ужасов и утраты иллюзий Уотергейта. С твердой рукой президента Картера у кормила государственный корабль вновь поплывет по своему истинному и ровному курсу; все мошенники, лжецы и воры, неведомо как захватившие контроль в правительстве в бурные шестидесятые, будут раз и навсегда изгнаны из храма, и Белый дом воссияет честностью, порядочностью, справедливостью, любовью и сочувствием, видимым даже в темноте.

Картинка крайне завлекательная, и никто не понимает этого лучше самого Джимми Картера. Электорат испытывает потребность в очищении, утешении и новых чаяниях. Обездоленные прошлых лет были на коне и все провалили. Радикалы и реформаторы 60-х обещали мир, но на поверку обернулись неумелыми смутьянами. Их планы, так хорошо выглядевшие на бумаге, привели к катастрофе и хаосу, когда их попытались претворить в жизнь политики на местах. Обещание «гражданских прав» обернулось кошмаром перевозки школьников из школы в школу. Призыв к закону и порядку привел прямиком к Уотергейту. И долгая борьба ястребов и голубков вызвала беспорядки на улицах и военную катастрофу Вьетнама. В конечном итоге проиграли все, и когда осела пыль, «экстремисты» по обоим концам политического спектра были полностью дискредитированы. К тому времени, когда закрутилась президентская кампания 1976-го, торный путь оказался по середине дороги.

Джимми Картер это понимает, и имидж кампании идеально скроен под эти новые настроения. Но в мае 74-го, когда он прилетел в Афины выступить со своими «замечаниями» на церемонии по случаю Дня права, он не столь заботился об имидже умеренного, как сейчас. Он больше думал о своих затруднениях с судьями, юристами, лоббистами и прочими прихлебателями истеблишмента Джорджии, и когда до конца срока на посту ему оставалось всего полгода, он решил обменяться с этими людьми парой слов.

Когда он начал говорить, особого гнева в его голосе не звучало. Но к середине речи гнев стал так очевиден, что никто в зале уже не мог его игнорировать. Не было никакой возможности прервать Джимми, и он это знал. Думаю, именно гаев привлек мое внимание, но бежать к багажнику не за выпивкой, а за магнитофоном меня заставило небывалое зрелище: южный политик говорит толпе южных судей и юристов: «У меня не хватает образования говорить с вами о праве. Да, я не только фермер, выращивающий арахис, но еще и инженер, и физик-ядерщик, но никак не юрист. Я много читаю и много слушаю. Кое-какие сведения о должном применении уголовного права и системе равноправия я почерпнул у теолога Рейнголда Нибура. А многое о том, что правильно и что нет в нашем обществе, – у одного моего друга, поэта Боба Дилана. Слушая его вещи про „Одинокую смерть Хэтти Кэрролл“, „Как катящийся камень“ и „Времена меняются“, я научился ценить динамику перемен в современном обществе».

Поначалу я подумал, не ослышался ли, и глянул на Джимми Кинга.

– Что я, черт побери, только что слышал? Улыбнувшись, Кинг посмотрел на Пола Кирка, который

наклонился через стол и прошептал:

– Он сказал, два главных его советника Боб Дилан и Рейнголд Нибур.

Кивнув, я встал пойти за магнитофоном. По нарастающему гневу в голосе Картера предвещалось кое-что интересное. К тому времени, когда я вернулся, он бичевал судьей, которые берут взятки за снижение тюремных сроков, юристов, которые намеренно обманывают неграмотных черных, и полицейских, нарушающих права человека чем-то, что называют «ордером по согласию».

– На этой неделе у меня был ланч с членами судебной комиссии сената, и они говорили про «ордер на обыск по согласию». Я не знал, что такое «ордер на обыск по согласию». Мне объяснили: «Ну, это когда к дому подходят два полицейских. Один идет к двери и стучит, а другой бежит к черному ходу и кричит „Войдите!“».

Над этим толпа посмеялась, но Картер лишь разогревался, и следующие двадцать-тридцать минут его голос был единственным звуком в зале. Кеннеди сидел всего в нескольких футах слева от Картера и внимательно слушал, но задумчивое выражение у него на лице не изменилось ни разу, пока Картер возмущался и поносил систему уголовного судопроизводства, которая позволяет богатым и привилегированным избегать наказания и отправляет в тюрьму бедных только за то, что они не могут подкупить судью.