Торговец радовался вместе с ним, цокая языком.

— Зачем сразу деньги отдал! — напустился на него Татьянушкин. — Торговаться надо! Он с тебя вдвое содрал!

— А с меня всегда вдвойне берут, — не огорчался Расулов. — Такой я простой человек!

Они покидали духан, и у Калмыкова была смутная неясная мысль: он, военный разведчик, знал узлы и нервные центры, способные парализовать и измучить город, но не ведал таинственных источников жизни, питавших город красотой и энергией, хранивших его от напастей витиеватым стихом из Корана, амулетом из желтой меди.

Они приехали в главный кабульский госпиталь, построенный Советским Союзом в дар Афганистану. В кабинете их встретил седовласый доктор в белой шапочке и халате. Его строгие серые глаза потеплели, когда он увидел Татьянушкина.

— Где же вы пропадаете? Турнир срывается. В тридцать третьей партии играю белыми! — Он пожимал Татьянушкину руку, и было видно, что они дружны, часто видятся, у них в этом азиатском городе много общего.

— Да вот с гостями занят! — Татьянушкин представлял Калмыкова и Расулова. — А турнир продолжим. Приезжайте на виллу. В мои костяные будем играть. Я в них всегда выигрываю.

Помимо доктора в кабинете находилась молодая сестра, свежая, с розовой кожей, с маленькой родинкой на щеке. Расулов, едва вошел, стал жадно смотреть на нее, шевелил своими пышными усами, а она чуть улыбалась, поправляла под белой шапочкой золотистые волосы.

— У нас к вам просьба, Степан Григорьевич, — продолжал Татьянушкин. — Прибыл, вы знаете, наш батальон, а у людей начались расстройства, простуды. Нельзя ли им медикаментов подбросить? Комбат вам расскажет.

Калмыков поведал о начавшемся среди солдат поветрии. Врач расспрашивал, объяснял, что в Кабуле, расположенном в горах, вода кипит при восьмидесяти градусах и надо долго, тщательно варить пищу, чтобы умертвить бактерии.

— В случае острых заболеваний — к нам, в госпиталь… Ольга, — обратился он к медсестре, — принеси из аптеки наборы энтеросептола и сульфадиметоксина! Там ящик тяжелый, тебе офицер поможет!

Расулов щелкнул каблуками, жадно, весело оглядывал молодую женщину, пока она вставала, стройная, светлая в своей стерильной белизне. Они ушли, и Калмыков заметил, как быстро и страстно протянулась смуглая рука ротного к дверной ручке, успев накрыть хрупкие женские пальцы.

— Я все раздумываю, — продолжал доктор, усаживая гостей на медицинскую кушетку. — Хочу взять пару отгулов и уехать с женой в Бамиан. Уж скоро контракт кончается, обратно в Союз пора, а в Бамиане не был. Хоть снимки сделать. Говорят, восьмое чудо света. Вырезанная в горе статуя Будды высотой с десятиэтажный дом… Советуете ехать или нет? Вы обстановку знаете.

— Я бы советовал переждать, Степан Григорьевич, — осторожно отговаривал Татьянушкин. — На дорогах неспокойно. Два дня назад у Лагмана остановили машину чешского советника. Избили его шофера, а потом отпустили. Подождите немного, Степан Григорьевич!

— Видно, не попаду в Бамиан. Хотел поехать, да все откладывал. Летом ездил в Джелалабад, колесо спустило. Афганцы узнали, что «шурави», сами размонтировали, заклеили, ни копейки не взяли. А теперь не рискну.

— В Бамиане спокойно, а под Джелалабадом бой.

— Я знаю. К нам командира корпуса привезли. Три часа оперировали. Пуля — в брюшную полость!

Калмыков вспоминал движение батальонной колонны из Баграма в Кабул, выстрел из засады, распростертого у дороги стрелка. Он, комбат, был частью горючей смеси, разлитой в кишлаках и садах.

Дверь отворилась, и вошел человек, узкоплечий, сутулый, в неловко сидящем костюме. Лицо его поразило Калмыкова. Черные сросшиеся брови, тревожные глаза, прямой длинный нос, похожий на клюв, маленькие, плотно сжатые губы. Вошедший увидел Калмыкова, глаза их встретились, и Калмыков испытал похожий на страх толчок. Видел — в глазах человека промелькнула тоска.

— Входите, Николай Николаевич, — приглашал его хозяин кабинета. — Я вам по вашему списку все приготовил. Все сердечные препараты, как вы просили!

— Николай Николаевич, я вам сегодня звонил, хотел сообщить, — Татьянушкин привстал навстречу вошедшему, в голосе его звучали предупредительность и почтение. — Из Москвы для вас груз пришел. Можете заехать на виллу, он вас там дожидается.

— Зайду… Не теперь… Спасибо… — Человек топтался у порога, не решаясь войти. — Сегодня письмо получил… Жена написала… Сдох спаниель… Шестнадцать лет жил… Как член семьи…

Сказав эту неожиданную фразу, словно для этого сюда и забрел, он попятился и вышел.

— Личный врач Амина, — сказал Калмыкову Татьянушкин. — Прекрасный специалист. Живет в резиденции с Амином и во Дворец переедет!

— Куда же Ольга моя подевалась! — сетовал доктор. — Быстро делать ничего не умеет.

Вернулись Расулов и медсестра, оба взволнованные, не глядя друг на друга, подчеркнуто сторонились, держались поодаль. Калмыков углядел на розовом женском пальчике серебряное колечко с голубым зерном. На щеках медсестры еще не остыл горячий румянец. Глаза Расулова, узкие, счастливые, блуждали по потолку, по стенам и вдруг ярко, жадно устремились на нее. Она отворачивалась, поправляла под шапочкой растрепанную золотистую прядь.

— Медику своему передайте! — Врач протянул Калмыкову пачку лекарств. — Если что-нибудь серьезное, обращайтесь!

Они вышли из госпиталя. Татьянушкин простился с ними, укатил на своей кофейной «Тойоте», а Калмыков и Расулов уселись в «УАЗ».

— Я ей говорю: «Да вот же пустая палата!» А она: «Сюда тяжелобольных привезут!» — «А я и есть тяжелобольной», — говорю. И раз, ключ повернул! — Расулов радостно топорщил усы. В его словах не было обычной мужской похвальбы, а звучала нежность, желание продлить моментальное чудо.

Они катили по Кабулу, возвращаясь к Дворцу. У набережной с глиняно-грязной обмелевшей рекой, куда стекали городские нечистоты, женщины полоскали разноцветные ткани, а торговцы овощами мыли красные горящие помидоры, — у набережной они попали в затор, остановленные цепью солдат. Из машины, окруженной толпой, они наблюдали через головы в чалмах и накидках: по улице проходили колонны. Женщины в военной форме, вооруженные автоматами. Дети с бумажными цветами в пионерских галстуках. Юноши с красными транспарантами. Солдаты с «калашниковыми». Они маршировали, скандировали громогласные, зычные лозунги. И над ними, многократно повторенный на портретах, плыл Амин, властный, благожелательный и спокойный повелитель города и страны.

Калмыков снова испытал тревожный, наподобие страха, толчок. Долгоносый, чернобровый человек с маленьким ртом жаловался на смерть спаниеля. Между Калмыковым и этим тоскующим, похожим на тощую птицу человеком была больная неясная связь. Эту связь замыкал властный человек на портретах, повелитель страны и народа.

Ранней осенью, в золотистые московские сумерки, когда в скверах пахнет палой листвой и блестящие машины, брызгая фарами, проносятся в сиреневых сумерках, он поджидал ее возвращения. Она опаздывала, он терпеливо ждал, начинал тревожиться, выходил из полутемного переулка на озаренную улицу, вглядывался в толпу, надеясь издали угадать ее легкую торопливую походку.