Немцы, как и в прошлой войне, делали ставку на внутренний раскол нашей страны. Использовали остатки троцкистской и бухаринской оппозиции, прибалтийских, украинских, крымских, кавказских националистов, обманами привлекли к себе многих казаков, создавали формирования власовцев. Они достигли куда больших успехов, чем в Первую мировую, в германских войсках служило 800 тыс. советских граждан! Но взорвать государство не удалось. Патриотические устои оказались прочнее, а попытки разрушительной работы сурово пресекались. Мог ли кто-нибудь на советских заводах призывать к забастовкам, а в армии вести пораженческую агитацию? Вместо расшатывания шло сплочение, и цифры говорят сами за себя. Если в 1941 г. в плен попало 3,9 млн. солдат и офицеров, в первой половине 1942 г. 900 тыс., то за остальные 3 года войны 650–900 тыс.

Просчеты Первой мировой не повторялись, зато лучшее перенималось. В Красной армии была принята «ячеечная» система обороны, цепочки одиночных окопов. Тимошенко, Конев, Рокоссовский, начальник инженерных войск Западного фронта Галицкий, принялись вместо этого внедрять прочные траншейные позиции. Назначали инструкторами солдат и офицеров, которым довелось строить оборонительные рубежи в прошлой войне. Рыбалко при формировании своей танковой армии лично учил командиров, как правильно оборудовать траншеи, блиндажи, укрытия от артогня. По опыту школ прапорщиков были созданы курсы младших лейтенантов, начали готовить командные кадры из отличившихся солдат и сержантов. Возродилась гвардия, лучшим полкам и соединениям присваивали звания гвардейских. Появились суворовские и нахимовские училища по образцу кадетских школ. Менялась форма, на плечи воинов вернулись погоны. Вернулась Георгиевская лента на орденах Славы.

Воевал и опыт тех, кого уже не было в живых. В Финском заливе почти без изменений применили план минных постановок, разработанный Эссеном и Колчаком, он сыграл решающую роль в морской обороне Ленинграда. А при подготовке Львовско-Сандомирской операции маршал Конев затребовал из военно-исторического отдела генштаба материалы по Брусиловскому прорыву. Чтобы преодолеть мощную позиционную оборону врага, во многом повторил указания Брусилова — меры по обеспечению скрытности, по подготовке командиров и личного состава, по организации артиллерийского наступления, разведке. Точно так же, как в 1916 г., батареи выдвигались в последний день, точно так же вели пристрелку отдельными орудиями, командиры рот и батарей получали детальные «карты-бланковки» своих участков с обозначенными объектами и целями. Брусиловский опыт с картами оказался настолько удачным, что его потом использовали во всех операциях до конца войны.

Укрепляя фронт, советское командование обратилось к созданию новых казачьих соединений. Они формировались, как в старину. Генералы Горшков, Кириченко и другие ехали по донским, кубанским станицам. К ним стекались седые бородачи, приводили сыновей, племянников, а то и внуков, колхозы давали коней. Дрались героями. 52-летний казак Недорубов сам сформировал сотню, в боях на Кагальнике собственноручно перебил больше 70 гитлеровцев, стал Героем Советского Союза. В сражениях за Кавказ вывозили тяжелораненых казаков, машины кидало и трясло по разбитым дорогам, и чтобы не кричать от боли, они запевали казачьи песни… Было создано 17 кавалерийских корпусов, в 1943 г. их свели в 8, но укрупнили, усилили зенитками, артиллерией, стали придавать им танковые части, и возникли конно-механизированные группы — такие соединения готовились создавать еще в 1917 г., да не успели. Все 8 корпусов заслужили звания гвардейских.

Вновь прославились и пластуны. На Кубани из добровольцев была сформирована 9-я пластунская дивизия П. И. Метальникова. Генерал Штеменко описывал ее: «Бойцы — молодец к молодцу, много бравых добровольцев с Георгиевскими крестами на груди». В боях за Тамань и Крым дивизия показала настолько высокие боевые качества, что была взята под контроль Сталиным и использовалась только по указаниям Ставки. А Борис Полевой, посетивший ее в Галиции, рассказывал про «дядьку» Ивана Екотова Он командовал взводом связи, а по совместительству вел работу с молодым пополнением. Полевой записал его беседу:

«Было раз еще в ту, царскую войну, когда ваши папы и мамы еще под стол пешком ходили, было такое дело. Надо было взять вражью крепость. Она вот тут вот где-то недалеко. Пошла стрелковая дивизия в атаку, а из крепости по ней «максимы»: та-та-та. Отбита атака. Пошли снова. И опять отбита. Стоит эта крепость, и ни черта ей не делается, как его там достанешь, австрияка?… У них каждая травиночка в предполье пристреляна была… Ну видит начальство такое дело и посылает оно нас, казаков. С вечера нас офицеры с головы до ног осмотрели: как и что, не бренчит ли что, не валюхается, а как ночь сгустелась, мы и поползли. Гренадеры наши на другой стороне крепости пальбу открыли, а мы молча, тишком. Еще в предполье бешметы скинули, разложили их, будто цепь залегла, а сами дальше… Проходы в проволоке проделали, и все молча. Расчет такой: утром, как рассветет, они с укреплений беспременно бешметы наши заметят. Ага, мол, вон где цепь, и начнут по ним палить. А мы ползем да примечаем, где у них офицерский блиндаж, где пулемет, где орудие, и врага себе по плечу выбираем. Когда солнышко поднялось, заметили австрияки наши бешметы, и ну по ним палить. Палят, а мы уже у самого вала. Тут господин офицер свисток дает. Ура-а! До их траншеи два шага. Они ахнуть не успели, а мы уже кинжалами орудуем… Вот, зеленые, что это есть, пластуны». Замполит пояснил писателю, что потери во взводе Екотова всегда были самыми маленькими.

Кто-то из воинов прошлой войны уже не мог занять место в строю по возрасту, по здоровью. Но и они старались что-то сделать для победы. Крестьянин Дмитрий Николаевич Темин под Минском нашел на груди убитого офицера знамя 24-й дивизии. Сберег, а потом нес это знамя на параде — с седой бородой, в старой гимнастерке с Георгиевским крестом, а по бокам шагали ассистенты, молодые офицеры, сверкая советскими орденами. Генерал Батов вспоминал, как рыбак Саенко помогал наводить переправу через Днепр. «В ночь перед атакой старик вышел проводить бойцов. Люди несли к реке лодки, а он стоял у кустов на краю торфяного луга в чистой рубахе, а на груди у него было четыре Георгиевских креста. Так старый русский солдат просто и ясно выразил ощущение праздника, овладевшее им в канун броска наших войск через Днепр… Мы постояли рядом, и знаете, вдруг в памяти мелькнули дни военной молодости — тогда, в 16-м году, учителями моими были вот такие же бородачи. Павел Абрамович Саенко стоял рядом, глядя вслед уходившим к Днепру бойцам, и на его лице было выражение спокойствия и удовлетворения. Посмотрел я еще раз на его чистую заплатанную рубашку со старыми наградами и от души обнял ветерана».

А когда наша армия вступила в западные районы Украины, Белоруссии, в Польшу, неоднократно происходили похожие случаи. К советским генералам подходили пожилые местные жители, и, вытянувшись в струнку, по-русски докладывали: «Ваше превосходительство! Рядовой такой-то, находившийся в бессрочном отпуску, прибыл для дальнейшего прохождения службы!» Те, кто сам воевал в Первую мировую, описывали подобные эпизоды с уважением, кто помоложе — с иронией. Они не разглядели в поступках стариков того, что увидели сами старики. А они увидели возрождение великой России…