– Потеряв душу? – тихо докончил фон Вегерхоф, и наместник кивнул, распрямившись:

– Тогда убейте меня вы. Скажите, что сделаете это – и я отдам вам меч. Но я не могу себе позволить предстать перед судом.

– Этого и не будет, – возразил Курт, медленно сдвинувшись еще на шаг вперед. – В этом деле вы пострадавший, Эберхарт. Вы не изменили, не предали, не замыслили заговор и не примкнули к нему. Вас не за что судить Конгрегации, и Император, поверьте, не станет; не делайте глупостей. Отдайте.

– Я слишком много знаю, – улыбнулся фон Люфтенхаймер с усилием. – Барон – агент Конгрегации, верно? Иначе вы, майстер инквизитор, не общались бы с ним так запросто. Стриг-агент. Информация не для всех. Адельхайда… Дитя мое, мне жаль, что вам выпало пережить такое… но вы весьма легко это снесли. Слишком легко. Слишком просто влились во все то, что происходило этой ночью. И как вы трое держите себя друг с другом… Ведь и вы тоже служите Конгрегации. Не говорите, что я ошибаюсь, я старик, но не слепой и не дурак.

– Именно потому ваша жизнь так важна, – подтвердил Курт, видя, как подобрался стриг, готовясь сорваться с места. – Суда над вами не будет, поверьте. И никто не намерен вас устранять, если вы намекали сейчас на подобное развитие событий. Да, теперь вам известно многое, очень многое… и это хорошо. Не будет недопонимания в будущем, когда имперским служителям доведется сотрудничать с Конгрегацией в этом городе.

– Мне нет веры, – возразил фон Люфтенхаймер, и он качнул головой:

– Император полагал иначе, когда направлял вас сюда. Вы утомлены, Эберхарт. Отсюда сомнения. Но для человека в вашем положении – взгляните на себя! – вы прекрасно владеете собой. А теперь скажите, много ли таких, как вы, в императорском окружении? И много ли найдете тех, кто готов вот так, на меч, потому что не оправдал возложенных на него надежд?.. И вы хотите лишить Императора такого подданного?

– Поверит ли он мне теперь…

– Думаю, он все мною сказанное понимает не хуже меня, – ответил Курт уверенно. – Отдайте оружие, Эберхарт, и постараемся выбраться отсюда живыми. Нам будет нужна ваша помощь, в конце концов, а не ваше бездыханное тело.

– Но почему вы полагаете, что мне можно верить, майстер инквизитор? Теперь… теперь я сам себе не верю. Откуда мне знать теперь, моя ли мысль пришла мне в голову, мои ли желания руководят мною? Я даже не знаю, надолго ли разум возвратился ко мне, и не вздумаю ли я час спустя выкинуть что-то… неподобающее. Как теперь верить себе?

– Верьте Ему, – ответил стриг просто, кивнув на Распятие за его спиной. – Я поверил однажды, и не жалею.

Фон Люфтенхаймер медленно поднял взгляд на вознесенный над алтарем крест, потемневший от времени, и тяжело выдохнул, опустив руку и бросив клинок на пол.

– Надо уходить, – вымолвил он с усилием, и Курт кивнул, приблизившись и подобрав меч:

– Вот это верно. Мы все еще внутри замка, запруженного вооруженными людьми, и они, я думаю, не оставят попыток пробиться сюда, даже узнав, что их наниматель убит. Напротив – захотят уничтожить свидетелей…

Договорить он не успел, оборвавшись на полуслове и замерев; земля под ногами внезапно содрогнулась, а из-за каменных стен донесся близкий, оглушительный взрыв. Несколько мгновений прошли в безмолвии, а потом сквозь тишину прорвались крики и явственно различимый стальной лязг.

– Это еще что такое? – проронила Адельхайда настороженно, и фон Вегерхоф облегченно перевел дыхание, прислонясь к стене и медленно сползши вдоль нее на пол.

– Ну, – отметил стриг устало, – а вот и кавалерия.

Чтобы тело не дрожало от холода, поднимающегося от земли и облегающего со всех сторон, мышцы должны быть расслаблены. Сопротивляться холоду нельзя, надо пропустить его в себя; в себя – и через себя, позабыв и думать о нем, и тогда на стылой апрельской земле можно пролежать без движения час и другой, и третий, ожидая рассвета…

Бывало и хуже. Бывала душная июльская ночь, когда комары и мошкара пытаются состязаться в количестве выпитого с теми, от кого должны защищать стальные посеребренные наручи и высокий ворот, а под промасленной кольчугой и двумя слоями кожи собственная шкура томится, словно в разогретом очаге. Тогда, сколько ни усердствуй, преешь, как свинья, и не учуять полторы дюжины разящих потом тел может только стриг, которому кто-то из сородичей отхватил нос и закупорил дыру хорошей деревянной пробкой. Пройди в такую ночь один из них рядом, в пяти шагах – и всему конец. Однако, Бог дал, подобного casus’а еще не случалось. Не случалось – до сей ночи.

Такого прежде не бывало; первое гнездо, подлежащее зачистке, пребывало в покое и беспечности, и даже людская стража не подозревала ничего, второе же, состоящее из четверых зеленых по их меркам тварей, и вовсе было застигнуто во сне. Здесь же, этой ночью, происходило нечто решительно непонятное. Бойцы, закладывавшие взрывчатый пакет под петли калитки на заднем дворе, слышали в этом самом дворе суматоху и гомон; начальник стражи орал на подчиненных, кто-то орал на начальника стражи, кто-то грозился вздернуть проверяющего посты и утопить сторожевых псов. Ради того, чтобы сообщить о непредвиденных осложнениях, парням пришлось нарушить оговоренный план действий и отослать одного назад, сюда, в этот чахлый лесок вокруг лысого вырубленного пространства у замка. Перемен в планах вот так, на ходу, Келлер не терпел. Залогом любой успешной операции является именно тщательно выверенный план, когда каждый знает свое место и свои обязанности; мелкие поправки допустимы, но все же и они нежелательны.

Однако то, что случилось около часу назад, и вовсе выходило за всякие рамки: из замка явился стриг. И вел себя так, словно подозревал наличие зондергруппы. Наверняка десятка два седых волосков на голове прибавилось за те минуты, что тварь бродила в окрестностях замка, в кустарнике в нескольких шагах от залегших бойцов. Одно Келлер понял точно – когда все закончится, надлежит помолиться о здравии и долгих летах Альфреда Хауэра: выучка не подвела, и ни один из парней себя не выдал. В эти минуты припомнилось все и пригодилось все – все, что казалось когда-то чрезмерным и лишним. Когда-то казалось, что самое важное при подобных операциях – умение быстро двигаться, точно бить, видеть темноту и слышать шаги за спиной, и на единственных двух зачистках стрижьих гнезд в истории зондергруппы именно так и было. Однако сегодня волей-неволей пришлось вспомнить, как учился умеривать дыхание, удерживать сердце от желания сорваться вскачь. Удерживать страх от стремления захватить все существо, до последнего нерва и жилки в теле. Сегодня впервые довелось применить все то, что твердил Хауэр, на практике – до сей поры не приходилось лежать лицом на колких травинках, не видя, не слыша, где тварь, не зная, смотрит ли она на тебя или уже уходит прочь. Дышать – не дыша. Заставить сердце не биться так часто. Не биться часто. Почти не биться. Заставить душу не испытываться страха, разгоняющего кровь. Преодолеть страх так же, как холод, – не противясь, пропустив его в себя; в себя – и через себя, позабыв и думать о нем. Это похоже на временное помешательство. На сумасшествие. На безумие. Ежемгновенно помнить о том, что забыл. Это похоже на ту грань меж явью и сном, когда в последний миг разумного существования осознаешь – «засыпаю». Растянутый на минуты миг.