за то, что она моя идея. Можно и в ней видеть дар, данный мне Богом для моего служения вечной Его правде во время моего земного пути».

Крестный подвиг Христа преобразил крест из орудия пыток в «символ самоотрекающейся любви», ибо, как сказал Христос, «больше любви никто не имеет, чем тот, кто душу свою полагает за друга свои», не просто жизнь, а именно душу, то есть весь свой внутренний мир приносится в жертву за других. Именно так по примеру Христа поступили и мать Мария, и молодой парижский православный священник

643

Дмитрий Клипенин. Оба они погибли в немецких концлагерях за то, что спасали евреев от нацистских палачей в оккупированном Париже. Оба принесли себя в жертву за, казалось бы, «совсем других» — евреев.

Сила очерка матери Марии в том, что это не просто глубокая и сильная проповедь христианства, которую каждый из нас слышал не раз от блестящих богословов и проповедников, а в том, что это программа жизни, которую до конца, до мученической смерти она прошла полностью — от богемной и романтической дщери Серебряного века с замужествами и разводами до монашества и самоотдачи без остатка[16].

Прочитав этот замечательный богословский трактат, остается только пожалеть, что она не продлила его на исследование внецерковного христианства. Доживи она до нашего времени, можно с уверенностью предположить, что, например, таких борцов за спасение, человека и его достоинства с безграничной самопожертвованностью вплоть до собственной гибели, как Юрий Галансков, Анатолий Марченко, академик Андрей Сахаров, она причислила бы к евангельскому типу благочестия скорее, чем многих формально правоверных христиан, будь то уставщического, формально аскетического или эстетского типа, хотя вряд ли кто-либо из них был церковным человеком, а Сахаров прямо признавался:

«Я не уверен, где я стою по отношению к религии. Я не верю ни в какие догмы и не люблю официальные Церкви, особенно те, которые связаны с государственной властью... И тем не менее я не могу себе представить Вселенную без какого-то направляющего принципа, без какого-то источника духовного "тепла", которое нематериально и не связано физическими законами. Вероятно, это чувство можно назвать "религиозным"»[17].

644

В Евангелии говорится, что вера без дел мертва. У матери Марии с этим проблем не было. Если бы судьба матери Марии была менее трагичной, скептический читатель мог бы сказать: идеального православия нет и быть не может. Но своим подвигом м. Мария показала, что путь «охристовления», проповедовавшийся ею, возможен и реален, а мы можем добавить, что люди вроде Сахарова всей своей жизнью и служением человеку гораздо ближе к «охристовлению», чем многие и многие ортодоксально-церковные христиане и чем сегодняшние российские церковные реалии, о которых один «электронный» батюшка РПЦ в одной из своих «интернетных» бесед заметил, что человек идет в церковь с радостью, «ждет, что тут-то отношения между людьми совсем не то, что в мире ... здесь же братья и сестры! Да и Бога боятся. И вдруг ... можешь оказаться жертвой такой подлости, что и в миру не сыщешь».

Это противоречие он объясняет тем, что в миру действуют законы, может плохие и плохо действуют, но все же они есть и «ты видишь, на что можно наткнуться, а где можешь расслабиться. Где лучше отступить, а где можно и побороться... В Церкви же ... вместо [законов и правил поведения] благодать и закон Божий. [А на практике] что же остается? ... застывшие формулы для оправдания чего угодно. Ты ходишь по этому лицемерному полю, не ведая в темноте, на что наткнешься».

Эти слова могут быть печальным ответом на знаменитое «Слово о законе и благодати» св. Иллариона, митрополита Киевского XI века, который, вслед за апостолом Павлом, отожествляет закон с Ветхим Заветом и грехом. А век Нового Завета — с благодатью, не требующей более закона. Примерно ту же утопию проповедовали наши славянофилы. А на практике получилось, что люди слишком несовершенны, грешны, чтобы общество, государственную систему, основывать на благодати и любви, а не на законе[18]. Там,

645

где нет закона, даже в Церкви, господствует произвол и презрение к человеческой личности, созданной по образу и подобию Божьему.

В принятых на Архиерейском соборе в августе 2000 года «Основах социальной концепции Церкви» повторяется один из святоотеческих канонов, запрещающих христианам «судиться у внешних». Но при том вопиющем произволе, который господствует в современной РПЦ, до сих пор не имеющей своего суда, хотя таковой предусмотрен «Уставом» 1988 года[19], вряд ли будут иметь серьезное значение и принятые в 2000 году «Основы социальной концепции Церкви», утверждающие превосходство христианской совести над государственной политикой, и долг Церкви «отказать государству в повиновении ... если власть принуждает ... к отступлению от Христа, ... а также к греховным душевредным деяниям... Христианин, следуя велению совести, может не исполнить повеления власти, понуждающего к тяжкому греху. Священноначалие ... может ... призвать народ применить механизмы народовластия», то есть призвать к неповиновению власти. Было бы очень жестоко здесь задать вопрос церковноначалию, почему оно не отказывало в повиновении коммунистической власти? Наоборот, устами, например, митрополита Питирима (Нечаева) заявляло, что у Церкви с советским государством «разные мировоззрения, но идеология одна»[20]. Нет и намека на признание вины за такие изречения и за вынужденное замалчивание иерархами гонений со стороны советской власти, а тем более за те диферамбы, которые изливались церковными иерархами советской эпохи на коммунистическую власть за ее внешнюю и внутреннюю

646

политику на всевозможных конгрессах мира. Хотя любой здравомыслящий человек поймет крайне трудное положение духовенства, а тем более епископата, в советское время. Вряд ли после своего «послушания» советскому богоборческому режиму церковноначалие посмеет призвать народ не повиноваться тому или иному распоряжению демократического правительства, а если и посмеет, вряд ли голос его будет достаточно авторитетным, чтобы народ его послушался. Понимание и соболезнование достигается покаянием, а не молчанием, которое уж слишком напоминает замалчивание террора сталинской эпохи и правления Хрущева брежневским режимом, а затем посмертный провал «в небытие» Андропова и Черненко.

Просто изумительно, что 70-летняя кровавая диктатура и гонения за веру и за любые формы разномыслия никак не отражены в основополагающем социальном документе церкви[21]. Французским революциям XVIII-XIX столетий место в социальной концепции РПЦ нашлось, а для анализа коммунистической власти и позиции церкви при ней и последствий коммунистического террора на нынешнее внешнее и внутреннее состояние церкви да и русского народа места не нашлось. Нет и анализа причин падения авторитета Церкви в российской