Императрица явно тяготилась пребыванием Потемкина в столице, но светлейший не такова персона, которой можно сказать: лошади поданы! Намеков он не принимал. Не было и такого героя, который бы рискнул объявить ему об отъезде.

– Незваный гость хуже татарина, – говорил Платон Зубов императрице. – До чего же назойлив… Я, матушка, как он уедет, золотую ванну себе заберу. Можно?

– Да уж, конечно, друг мой.

– И люстры из черного хрусталя.

– Снимем и люстры…

В июне состоялась битва при Мачине, князь Репнин разбил турок, и – назло Потемкину! в пику Суворову! – при дворе прогремели безудержные дифирамбы полководческим и дипломатическим талантам князя Николая Васильевича.

– Вот каков! – рассуждали придворные. – Пришел. Увидел. Победил. И турки сразу перемирия возжелали…

Екатерина сама взяла на себя тяжкий труд – выпроводить Потемкина из столицы. Она застала его подавленным, размякшим, жалким. Он не возражал, с кротостью младенца, которого отсылают спать, безропотно покорился.

– Прощай, Катя, – было им сказано.

– И ты прощай, – отвечала она…

Попов настойчиво зудел над ухом Потемкина:

– Едем же, едем! – Он с умом толковал, что императрица спешит заключить мир с Турцией не потому, что цели войны уже достигнуты. – Нет, Зубовы торопят ее с заключением мира, после которого власть над армией и флотом Черноморским будет потеряна вами сразу… А потому – едем же, едем!

Перед отъездом Потемкин ужинал в доме придворного банкира барона Ричарда Сутерланда, который спросил его, когда он вернет ему долги. Потемкин ответил:

– На том свете за все рассчитаемся…

– Лошади поданы! – объявил Попов.

Потемкин грузно поднялся из-за стола:

– Лошади – не люди: они ждать не могут…

24 июля 1791 года он навсегда оставил Петербург.

…«Все утверждают, – писал современник, – ему был дан Зубовым медленно умерщвляющий яд. Банкир Сутерланд… умер в Петербурге в тот же день, тот же час и чувствуя такую же тоску, какую князь Потемкин чувствовал, умирая среди степи…»

– Так ему и надо! – говорил Платон Зубов, отравивший князя Таврического под музыку гимна «Гром победы, раздавайся…».

Всю дорогу от Петербурга он перехватывал встречных курьеров, спешащих в столицу, взламывал печати на их сумках, вскрывал почту. Его расстроило известие из Триеста: в Средиземном море турки уничтожили флотилию славного Ламбро Каччиони; греческих патриотов теперь казнили нещадно.

– Если и Каччиони схватили, – сказал Потемкин, – не миновать ему смерти жестокой, на колу сидя…

Потемкин молился в храмах сельских, палил свечи перед иконами. Однажды, выйдя из церкви, велел подавать карету, в ожидании которой и присел на повозку, согнувшись от боли. Василий Степанович Попов просил его сойти на землю.

– А что? Разве я сел не в свои сани?

– Не в свои. Сойдите, ваша светлость…

Только сейчас Потемкин заметил, что сидит на кладбищенских дрогах, приехавших за покойником после отпевания.

– Видать, судьба… – ответил он равнодушно.

Наконец-то ему попался курьер от князя Репнина, и этот курьер ни за что не хотел отдавать свою сумку.

– Дай! – выхватил ее князь Потемкин.

Секретные пакеты рвал наискось, пальцы тряслись. Из бумаг выяснилось: князь Репнин, ободренный победою при Мачине, уже подписал с визирем Юсуф-Коджою прилиминарные статьи мирного договора. Потемкин вмиг потускнел лицом:

– Без меня? За моей спиной? Вот они каковы…

Часть бумаг оставил при себе, остальные запихнул в сумку курьера, велел ехать дальше, но тут же сказал:

– Репнин только надломил рог султанского полумесяца, а мне нужно видеть его переломленным… Это еще не война! Это еще не мир! Я подпишу свой мир – на берегах Босфора, у подножия храма Софии, в Царьграде. Не успокоюсь, не умру, пока не увижу свободными валахов, болгар и эллинов … Сейчас же слать гонцов в Севастополь, чтобы Ушаков искал неприятеля и бил крепче!

Чернигов встретил его колокольным благовестом, тонкий музыкальный слух Потемкина безошибочно выделил в перезвонах отдельное звучание могучего колокола церкви Иоанна Богослова:

– Чаю, пудов на шестьсот будет. Век бы слушал его!

Три дня, страдающий, он провел в Чернигове, требуя, чтобы храмы города постоянно звонили в колокола.

– Потемкин-то по себе звонит, – говорили в народе.

Наконец светлейший тронулся далее в Молдавию, а приехав в Яссы, беспомощно свалился на диван.

– Больно, – сказал он Попову; накрытый тулупом, Потемкин долго лежал молча, но вдруг оживился: – Пора уже звать Моцарта в Россию… как-то он там, в Вене?

– По слухам, Моцарт в меланхолии от болезни.

– А что же с ним?

– Ему, как и вам, тоже больно.

– Так напиши ему от меня, что в России многие, и я пуще всех, за его здравие будем молиться.

– Напишу. Вам что-нибудь подать?

– Ничего уже не хочу.

– Ну… репку! – предложил Попов.

– Репку я съем, – согласился светлейший.

* * *

«Пока существует добрая, богатая Англия с визирем Питтом, у Порога Счастья спокойно…» – В эти дни Селим III дал тайную аудиенцию английскому послу Гексли.

– Что слышно в Лондоне? – спросил он.

– Что слышно в Лондоне, то скоро отзовется в Севастополе. Самая мощная эскадра нашего короля скоро войдет в Босфор.

– И я увижу ее из своих окошек?

– Да, – ответил Гексли, – она проследует в Черное море, чтобы дать взбучку русскому флоту.

Селим сказал: до него дошли слухи, будто на английском флоте не все так хорошо, как пишут в газетах:

– Французы, разрушив Бастилию, помутили сознание англичан и ваш флот бунтует, не желая сражаться с Россией.

Гексли отвечал султану, что это лишь «шалости»:

– Мы вешаем шалунов на мачтовых реях с такой же ловкостью, с какой на вашем флоте привыкли отрубать головы.

Селим с умом заметил, что матросов вешать легко:

– Но почему бы вашему визирю Питту не повесить на реях и ораторов парламента, выступающих против войны с Россией?

– Англия – страна свободная, – пояснил Гексли, – и в нашем парламенте привыкли говорить все, что хочется.

– Тогда моя Турция еще свободнее, – возразил султан. – У нас говорят что хочется не только в Серале, но даже кричат на улицах…

Кричали! После падения Анапы русские овладели Суджук-Кале (будущим Новороссийском), в Стамбуле снова бунтовала чернь, требуя от Сераля решительных побед над флотом Ушак-паши. Но было очень трудно доказать что-либо всем этим торговцам табаком и рахат-лукумом, содержателям общественных бань и домов терпимости, лодочникам и нищим, разбойникам и лавочникам…