Довольный собой, он отрывает перо от бумаги и мечтает. Он уверен, что его рапорты будут высоко оценены и переданы выше… Еще выше, и еще выше… все выше и выше будут передаваться его рапорты. «Герр локальгауляйтер Обер — ценный человек», — скоро начнут о нем шептаться. Ему доверят новые должности. Более высокие, все более и более высокие! Держа перо на весу и засунув ноги в тапочки, мсье Карл мечтает… В своей комнате мсье Шевалье пишет статью для нового номера «Либерасьон». В ванной его жена склонилась над миниатюрным печатным станком. «Наберитесь терпения, — пишет мсье Шевалье. — Ведите двойную игру. Бейте только ночью и наверняка. Не подвергайте опасности свои семьи и детей. Не теряйте голову. Не сжимайте кулаков. Пусть ваши руки будут расслабленными, а лица — спокойными. Улыбайтесь. Ни в чем не сомневайтесь. И знайте одно: они придут, они готовятся. Они придут, как приходит завтрашний день. Тогда вы сбросите маску. Вы возьметесь за оружие. Вы дадите волю своему гневу… И тогда наступит Освобождение!»

На мадам Лэтю обрушивается новое трагическое испытание. Немного успокоившись, она поднимается к мсье Леви, чтобы попрощаться по всем правилам. Она звонит. Мсье Леви не открывает. «Съехал!» — думает мадам Лэтю. Она берет запасной ключ и отпирает дверь. Входит. Да, мсье Леви уехал. Его тщедушное тело висит на веревке посреди гостиной. Он уехал. Без пропуска пересек границу. Перешел в свободную зону. На столе положил на виду свое удостоверение личности, словно бы для того, чтобы уточнить, кто он такой и почему уехал. Наверное, немного колебался, перед тем как уехать. Наверное, немного побаивался, что двери того света перед ним запрутся, а вверху будет красоваться надпись: «Евреям вход воспрещен».

В тапочках и с довольной улыбкой на губах мсье Карл продолжает составлять свой замечательный рапорт. «Заставить себя полюбить, — пишет он, — вот в чем секрет моего скромного успеха, и таким должен быть наш лозунг в этой стране… Играть с младенцами. Уступать место дамам в метро… Маленькие знаки внимания приводят к большой дружбе. Обаяние, доброжелательность. У парижских буржуа нет опыта подпольной борьбы. Они еще не любят нас, но уже восхищаются нами. Через пятьдесят лет сыновья забудут о том, что их отцы говорили по-французски!»

Добранский закрыл тетрадь и спрятал ее под гимнастеркой.

— Ну как?

Пех напустил на себя совершенно равнодушный вид. Он налил кипятку в ведро и теперь с наслаждением окунал ноги в горячую воду. Зажмурился и склонил голову набок… Он наслаждался.

— У меня есть пара сомнений, — вдруг сказал Черв. — Я думаю…

Он запнулся и сильно покраснел.

— Говори прямо, Черв.

— Я думаю, ты ошибаешься. Ты все идеализируешь… Лично у меня буржуа не вызывают никакого доверия… парижские они или какие-нибудь еще. Я готов поспорить, что мсье Оноре служит Виши, и очень опасаюсь, что твой мсье Брюньон спокойно продает сыр немцам по сходной цене. Что же касается твоего мсье Леви…

— Ну?

— Он просто осел. В наше время евреи не кончают с собой. Они убивают или погибают. Если, конечно, эти евреи — не чертовы мелкие буржуа…

Послышалось одобрительное кудахтанье: то был Пех. Он библейским жестом вытер ноги, показал их присутствующим и сказал, указывая на Добранского огромным пальцем ноги:

— Видите… Я совершенно не виноват в смерти этого праведника!

Когда поздно ночью Янек вернулся в землянку, Зося уже спала. Она не слышала, как он вошел. Янек на минуту прислушался к ее размеренному, спокойному дыханию. Разделся, залез к ней под одеяло и положил голову ей на грудь. Но она не проснулась. Он слышал, как тихо бьется ее сердце… Так он и уснул, под безмятежный шепот ее сердца. Утром он сказал ей:

— Знаешь, Добранский пишет книгу.

— Он тебе ее показывал?

— Да.

— О чем она?

Янек замялся. Потом печально прижал девочку к себе:

— О том, что мы не одни, — сказал он.

Однажды утром, под самым носом у охранявших их Feldgraue,[37]взорвались два моста через Вилейку. В тот же день взрывом был частично разрушен электрический трансформатор в Антоколе, и по лесу пронесся слух: «Партизан Надежда вновь принялся за дело». Немцы расстреляли более десятка заложников; избили до полусмерти своих информаторов; объявили о намерении сжечь лес будущим летом, чтобы покончить с «зелеными». В своем ежемесячном рапорте за ноябрь 1942 года гауляйтер Кох с раздражением отмечал, что попытки найти особу, скрывающуюся под псевдонимом Партизан Надежда, время и силы, попусту растраченные на то, чтобы положить конец подвигам человека, вселяющего мужество и надежду в целый народ, обошлись немецкой армии намного дороже, чем действия самих партизан, которые, между тем, активизировались.

Отныне во взглядах мужчин, женщин и детей, смотревших на оккупантов, засветился огонек немного насмешливой радости, и берлинским службам психологической войны стало ясно, что пришло время покончить с человеком, имя которого породило в уже завоеванной стране подлинный миф о непобедимости.

Тогда по приказу самого Кальтенбруннера был испробован чрезвычайно искусный маневр: немецкие газеты объявили о том, что главнокомандующий польской армии «зеленых» генерал Надежда, настоящая фамилия которого Малевский, арестован вместе со всеми своими заместителями. Всем агентствам новостей были розданы его фотографии — гордый, красивый мужчина исполинского роста, закованный в наручники; нейтральные же государства известили о том, что польское сопротивление лишилось своего вождя. Однако партизаны со смехом смотрели на эту фотографию и пожимали плечами: они-то хорошо знали, что это газетная «утка», убогая попытка довести их до отчаяния. Человек, сфотографированный немцами, был подставным лицом: он не мог быть Партизаном Надеждой, потому что их герой неуловим и непобедим, его защищает весь народ, и ни одна материальная сила в мире не способна помешать ему неуклонно идти к победе.

В лесу под Вилейкой Янек, подобно всем партизанам, подобно всей Польше в то время, непрестанно задавался вопросом, кто же в действительности главнокомандующий армии «зеленых». Когда лес оглашало очередное эхо его подвигов, когда приходили двое студентов с радиопередатчиком, всегда заканчивавших свои сообщения словами «Завтра будет петь Надежда», которые Янек теперь узнавал даже азбукой Морзе, мальчика охватывало такое нестерпимое любопытство, что он терял сон и изводил Черва вопросами.

— Я уверен, что ты знаешь, кто он.

Черв серьезно смотрел на Янека и мигал глазом. От него невозможно было ничего добиться. И все труднее и труднее становилось отделить действительные подвиги героя от тех, которые ему приписывала народная фантазия. Когда прошел слух, что Партизан Надежда сражается под Сталинградом, Янек с удвоенной силой пытался выудить у Черва хоть какие-то крохи информации, но последний, казалось, издевался над ним — молчал, а его невероятно серьезный правый глаз мигал все быстрее и быстрее, отчего лицо его казалось еще насмешливее. В конце концов он сказал Янеку: