Я чувствовала дискомфорт оттого, что Пенни понравилась Майло, поэтому рассказала ему о нескольких ее забавных языковых ошибках и вызванной ими неразберихе. В основном это было связано с несколько странной для всех системой обозначений внутри отеля. Майло с удовольствием приплюсовал к своей коллекции мои истории о Пенни, чтобы потом, в зависимости от ситуации, посплетничать и представить в качестве действующих лиц других известных дизайнеров.

Как только Клод услышал слово «языковой» и, более того, упоминание о знаках, он торопливо разделался с остатками мороженого (забыв, однако, стереть каплю шоколада с верхней губы) и начал говорить, уставившись в какую-то невидимую точку над моей головой, как будто обращаясь к аудитории в лекционном зале:

— О, я могу объяснить поведение вашей матери — матери! — и ее страх перед символами.

Он произнес слово «символ», настолько сильно растягивая слоги, что я усмотрела в этом признаки фетишизма.

— Все не так просто. Сейчас весь мир — это текст, письменный текст: слова есть везде.

Я пыталась слушать из вежливости, но голос Малерба скоро стал казаться мне птичьим щебетом: просто звуком, хоть и не лишенным мелодичности. Время от времени до меня доносились обрывки фраз.

— Мы все, сами того не осознавая, являемся пассивно вовлеченными в процесс написания, дешифрования и разгадывания символов.

Я снова перестала его слушать и быстро заскучала. Вдруг через плечо Малерба я увидела Пенни, которая наконец оторвалась от «граппы» с сеньором Солбиати. Ее слишком уж королевская походка указывала на то, что была выпита не одна «граппа», скорее, это были «граппы» (или как будет множественное число?). И как это всегда бывает — вас замечают именно в тот момент, когда вы меньше всего этого хотите. Пенни увидела нашу маленькую группку, помахала рукой и направилась в нашу сторону.

—Для неразвитого общества естественный порыв постичь окружающий мир приобретает форму более тесного взаимодействия со средой обитания. Итак, значение имеет каждая деталь материального мира, каждый камень, дерево, спора живого организма — это значимость, это сага, это миф.

Прежде чем попасть в прозрачный коридор, Пенни нужно было преодолеть огромную художественную инсталляцию. Она обновлялась один раз в сезон и на этот раз представляла собой чудовищную конструкцию под названием «Дух ткани» — хромированный каркас в форме вигвама, завешанный миллионами грязных ниток пряжи разной длины.

— Цивилизация лишает человека способности понимать природу.

Пенни решила не обходить возникшую на пути преграду (это, честно говоря, заняло бы у нее не меньше пяти минут), а решила попытаться, что было вполне в ее стиле, пройти прямо сквозь нее.

— И только с наступлением эпохи романтизма и возникновением понятия «возвышенное» люди снова обратились к природе, но уже как к «непостижимому» явлению.

Пенни стояла напротив одной из сторон инсталляции — занавеси, сделанной из бусин, — и мне показалось, что ее одурманенному «граппой» мозгу было сложно понять, как можно ее преодолеть. А вся конструкция выглядела настолько воздушной, что ей захотелось обследовать ее изнутри. И, не сомневаясь ни секунды, Пенни ринулась внутрь.

— Видишь ли, называя природу «совершенной», мы подменяем единственную, хотя и общепризнанную, ее суть множеством значений, которые видит в природе примитивный человек.

Через просвечивающие нити пряжи я видела силуэт Пенни. Она перестала ориентироваться в вигваме и на ощупь искала выход, передвигаясь вдоль стен.

— А затем даже совершенство пропадает, — кто, кроме меня, сейчас рассуждает о совершенстве? — и нам остается лишь просто некая приятная новая «натура» — абсолютно благоприятная, на которую воскресным днем выезжают отдохнуть люди, чья жизнь лишена стремительности, не имеющие отношения к стилю, со своими ужасными женами, противными детьми и отвратительными собаками. Простите, но я ненавижу таких людей.

Я с тревогой заметила, что, когда Пенни начала предпринимать яростные попытки выбраться, вигвам закачался. Кроме меня, это взволновало и других людей: к инсталляции начали подходить нервные сотрудники различных служб. Среди них были два жандарма, довольные, что у них появился шанс застрелить террориста, покушающегося на художественные ценности и оскорбляющего национальный памятник.

— Но естественный мир оказался потерянным для устной речи, поэтому наша общественная жизнь и созданная окружающая обстановка, как я уже говорил, вся сконцентрировалась на письме. А что происходит, когда человек оказывается в стране, на языке которой он не говорит (этого не может случиться со мной, потому что я говорю на всех языках)?

Жандармы и сотрудники секретных служб подошли к вигваму, но не проявляли особого желания ринуться внутрь, несмотря на то что вся конструкция уже находилась в угрожающем состоянии от энергичных движений одной женщины-цунами. Но кто мог знать, насколько серьезно вооружен человек внутри? Вокруг уже собралась достаточно большая толпа: менеджеры по продажам в костюмах неярких тонов и модники в цветастых нарядах объединились в своей жажде крови и смутной, но нереализуемой надежде, что «Дух ткани» может взорваться.

— Например, ваша мать. Я объясню вам. Она цивилизованный человек, который не может прочесть знаки природы и снова ощущает головокружительный страх, ужас, утрату и панику. Думаю, теперь вы поймете ее поведение. А сейчас перейдем к вопросам секса, если не возражаете?

Стоило ему упомянуть секс, и я отвлеклась от увлекательного зрелища позади него и огляделась вокруг. Майло, змей, испарился. Наверняка он целый день искал возможность спихнуть на кого-нибудь этого философа.

— К сексу? — Я произнесла эти слова немного громче, чем намеревалась, и в нашу сторону повернулась пара голов. Он застал меня врасплох, но предложение этого парижанина не отличалось оригинальностью, поэтому я воспользовалась своим стандартным способом решения подобных ситуаций. — Извините, — сказала я, — сейчас я занята, но мы можем встретиться вечером.

Я назвала кафе на Монмартре — место, где я никогда не была и не собиралась идти туда. Эта моя обычная реакция в таких случаях, и она всегда срабатывает. И когда вы не приходите на свидание, мужчины или воображают, что с вами случилось нечто поэтически-трагическое, и в течение всей жизни где-то в уголке души хранят память о встрече с вами, или проклинают вас минут десять, а потом забывают, чтобы уже не вспомнить.

Пенни удалось вырваться из вигвама. Ее волосы, аккуратно, волосок к волоску, сколотые в шиньон, растрепались и неопрятно свисали на лицо. Одна слипшемся прядь напоминала стрелку часов, замершую на цифре десять. Каким-то образом изящная юбка до колен перевернулась на сто восемьдесят градусов, и разрез укоризненно указывал на пупок Пенни. Неожиданно зрители начали аплодировать и недовольно зашикали на жандармов, которые крепко схватили мою хозяйку.

— Запишите, пожалуйста, — потребовал Малерб. Я нацарапала что-то на протянутом мне клочке бумаги, и он стремительно удалился, очевидно, размышляя о том, что все разговоры об английских девушках правдивы. Чары разрушились, и я устремилась к Пенни. Когда я добежала до толпы, то увидела, что меня опередили. Майло приятным голосом на великолепном французском мягко успокаивал жандармов и заигрывал с сотрудниками секретных служб. Пенни смотрела на своего спасителя, и в ее глазах светилась достойная Магдалины преданность. Не сомневаюсь, она вымыла бы Майло ноги, высушила их своими волосами и нанесла ароматические масла, если бы у нее было для этого все необходимое и вокруг не было бы такого количества зрителей.