Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На фотографии, сделанной в самом начале учебы, мы всем классом стоим в три ряда у бревенчатой стены нашей одноэтажной, видимо, еще церковно-приходской, школы. Впрочем, «стоим» не совсем точно сказано: первый ряд, по традиции тех лет, полусидит, полулежит. И, господи, как же плохо мы одеты! Все наши пальтишки перешиты из материнских либо отцовских обносков, у редких счастливчиков имелся воротник из какого-никакого меха. Ни о каких шарфах и понятия не имелось. Удивляет, что с братом мы стоим не просто врозь, а в разных рядах. Скорее всего, фотограф так расставил. В центре – учительница. Стыдно признаться, но совершенно не помню своей первой учительницы ни в лицо, ни по имени. Хотя вроде бы помнить должен, потому что оценки она ставила как-то непонятно, особенно за чтение. Как и по большинству других предметов, тут я имел твердую и постоянную двойку.
Что касается прочих дисциплин, то неудовлетворительная оценка вполне заслужена, ибо домашних уроков мы с братом не делали. Из школы возвращались поздно и, наскоро поев, бежали на улицу, «пока светло». Когда затемно возвращались домой, то уроки делать поздно, ибо свет – это керосин, а он стоит денег, которых в послевоенной ярославской деревне не водилось, ну, разве что за редким, мне неизвестным исключением. У тетушки же моей их не было никогда, и, чтобы купить что-то из продукции магазинной вроде соли и сахара, везла на базар молоко. Поэтому, как только мы раскладывали на столе свои тетради, то слышали неизменно:
– Меньше шляться надо, вон Галька (это старшая сестра) уже все уроки сделала. Неча лампу палить. Полезайте на печь!
Уговаривать не требовалось. Сопротивления с нашей стороны никакого. Неча так неча! И мы забирались на теплую печь, где скоро и засыпали, вопреки усилиям многочисленных клопов и тараканов. В школу на другой день являлись с уроками несделанными или сделанными впопыхах, во тьме и кое-как. Но вот что было непонятно ни мне, ни тетушке моей, не говоря уж о матери: в первом классе, когда все мои сверстники «бекали» и «мекали», складывая буквы в слоги, а слоги в слова, я читал довольно бегло. И к тому же знал много стихов, в частности, полностью лермонтовское «Бородино». Ясно, что учительница ставила двойку за чтение автоматически, дабы положительной оценкой не портить ряд из сплошных двоек.
Другая причина стала мне понятна уже взрослому. Скорее всего, уже тогда я плохо видел, хотя и не догадывался о том.
Только в четвертом классе мать показала меня окулисту, вспомнив вдруг о дошкольной моей глазной болезни и предсказании врача, что с глазами у меня будет все хуже и хуже. Тогда, в четвертом классе, мне сразу выписали очки с достаточно большими диоптриями. Я не видел зачастую того, что учительница писала на доске, и «лепил отсебятину».
Мать ума не могла приложить, отчего и по чтению двойки. Я тоже не понимал, да и не особо задумывался. Учительница – натура своеобразная. Хоть и ставила мне двойки одинаково с братом, который и к Новому году по слогам еле «мекал», но на концерт, посвященный очередной годовщине Октября, от нашего класса выставила именно меня. В школьном коридоре, превращенном в зрительный зал, с выражением, приобретенном в детском саду, я читал знаменитое симоновское стихотворение «Шинель», да и что еще мог читать ребенок из военного городка?
Успех потрясающий. И вызван, прежде всего, моим произношением, чисто московским. Выросший среди украинцев, я «акал», когда все кругом «окали».
С тех пор ко мне прилипла кличка не очень обидная, но все же: «Калодин». Ребят она почему-то сильно веселила, а я в конце концов привык. Да и другие события вмешивались в нашу детскую деревенскую жизнь, заставляя забывать о подобных мелочах.
Признаюсь, что запомнил тот период плохо. Не оставила школа по себе каких-либо достойных воспоминаний. Нехорошо, но что есть, то есть.
Сельские будни
Ватага наша делилась на «малитинских» и «гвоздевских». Соседнюю деревушку Кузмицыно отделял поросший кустарником пригорок с прудом внизу. Пруд именовался «барским».
В те годы младые я, как и взрослые односельчане, искренне убежден был, что название пруд получил от стоящего неподалеку единственного, хоть и деревянного, но двухэтажного особняка, принадлежавшего известной советской киноактрисе Марине Ладыниной, которую местные именовали не иначе, как «барыня». Наведывалась она в это свое имение крайне редко, а постоянно проживали в доме две её не то дальние родственницы, не то просто нанятые в качестве прислуги пожилые женщины, для нас, подростков, «старухи».
Сама Марина Алексеевна, снявшись в таких фильмах известного режиссера Ивана Пырьева, как «Богатая невеста», «Трактористы», «Свинарка и пастух», «Сказание о земле Сибирской» и «Кубанские казаки», к тому времени явно обошла по популярности другую советскую кинодиву Любовь Орлову.
Приезжая в Малитино, она встреч не искала, но и не сторонилась их, была предельно вежлива и, по возможности, приветлива, одевалась скромно, но и эта скромность её на фоне послевоенной деревенской нищеты выглядела неимоверной роскошью, а уж о внутреннем убранстве особняка и вовсе ходили легенды. Отсюда и «барыня», и «барский» пруд. Но всё от незнания.
В деревенскую жизнь я втягивался медленно, не всегда удачно, ибо был нескор, неразворотлив и далек от понимания основ деревенского бытия.
Любимым нашим занятием был уход за лошадьми. Дядя, тогда в первый мой приезд простой деревенский конюх, заведовал конюшней, в которой содержалось более десяти коней. Здесь был наш второй дом: мы засыпали в ясли корм, чистили стойла и самих коняг-доходяг, а в полдень водили их на водопой к находившемуся поблизости пруду. Водили – не значит тащили за узду. Нет, мы сидели верхом и ехали впереди маленького табуна, следовавшего за нами. Сидели без седла, что, скажу, не очень удобно, и не потому, что по первости то и дело съезжаешь с хребта, а потому что тем костистым хребтом набиваешь себе задницу до такой степени, что, спустившись наземь, передвигаться можешь разве что враскоряку. Но ничего, пообвык. По крайней мере, мне так казалось. Иначе думал брательник, и однажды, едва я
