Но удивительное дело, чем больше он серчал на Кочубея, тем чаще и с большей неаккуратной нежностью ему вспоминалась Надія, Надійка. Как вся, так и частями, ее руки, стан, улыбка, губы, жемчуг зубок. Более всего — глаза, тот непонятный и как бы всё вбирающий в себя взгляд, брошенный на прощанье. Такими воспоминаньями Горлис одновременно наказывал обоих: Степана — за предательство дружбы и себя самого — за то же самое (только поссорился с приятелем, а уж о горячо любимой им жене думает). Также мыслил о том, что крайнею в сём случае оставалась и вовсе безвинная Фина.

Вдруг, когда Афанасий дошел в ломоносовском стихотворении до строк:

— за стеной, совсем поблизости, раздались громкие крики: «Воры! Воры!» Дрымов бросил книжку на стол и, звякнув саблей, висевшей на поясе, выбежал во двор. Натан — следом.

Крики исходили от двух, изрядно выпивших унтер-офицеров. Увидев полицейского в зеленом мундире да с саблей, они опешили от такой оперативности (всего-то после двух кратких восклицаний), но честно всё рассказали. Им показалось, что в окна доходного дома Горлиса кто-то лезет, потому и начали орать. Но тут как раз тучи разошлись и стало довольно светло, потому что показалась растущая луна, занимающая уже почти половину диска. Окна горлисовского дома ярко отблескивали, показывая, что никаких оконных воров нет. И куда девался недавний восторженный любитель поэзии? Дрымов, зло поиграв желваками, посоветовал «ундерам» поменьше пить. При этом было совершенно очевидно, что ежели бы перед ним были не представители другого силового ведомства, то без пары зуботычин, а то и поболе, не обошлось бы.

Вернувшись в дом, Дрымов всё же до конца исполнил свой долг. Так и не дочитав Ломоносова, он вместе с Горлисом постучал во все квартиры и комнаты, выходившие на северную сторону, и дождался ответа от выглянувших жильцов: дескать, всё в порядке, грабителей в наличии нет. И только зайдя в гостиную Натана, чтоб забрать подаренный сборник, Афанасий сказал, уже более спокойным тоном:

— Ты ж еще не знаешь, Горлиж, чего я так взорвался. Оконные кражи, вправду, часты стали. Оттого народ и бдит чрезмерно да орет, когда не попадя.

— Да? А я думал, ты это только в связи со смертью Абросимова рассказывал.

— Нет, не только. Сегодня как раз прислали по нашему ведомству записку-разъяснение из Петербурга — в ответ на мое представление. Я описал имеющиеся случаи, а мне привели примеры подобных злоумышлений в прошлые годы из других городов империи. И несколько, я бы сказал, образчиков возможных исполнителей подобных деяний.

— Так этак в разных городах бывает?

— Временами. Когда регулярно и одинаково. Наш случай, говорят, более всего схож с работой некоего то ли Кирилла, то ли Кирюхи, то ли Криуха. По-разному его кличут. Пишут, года три об нем не слыхать было, и вот нате!..

— Как любопытно. Кто б мог быть в Одессе сим Кирюхой Криухом?

— Сам об том думаю. Того и спохватился… Ну, я пошел. Честь имею!

Напоследок Дрымов мастерски щелкнул каблуками начищенных сапог. Вот что значит благотворное влияние супруги — офицерской дочери и вдовы Марии Арсеньевны!

* * *

Но на этом деловая часть дня для Горлиса не закончилась. К нему спустился де Шардоне и, несмотря на то, что Фина из театра еще не вернулась, настоял, чтобы они для разговора прошли из гостиной с дверьми во все стороны в более укромный Натанов кабинет.

Там Люсьен попросил дверь плотней захлопнуть и ставню оконную прикрыть. Разговор начался лишь после этого. Беседовали на французском.

— Господин Горли, так вы обдумали мое предложение? Вы же видите, я вас не беспокоил, оставляя время для размышлений.

— Да, господин де Шардоне. Благодарю. Вы отвели мне довольно времени. И несмотря на большую занятость, я теперь готов к ответу.

— Ваши старания, конечно же, будут вознаграждены. Независимо от итогов! Я верю в вашу честность, — поспешил заметить Люсьен.

— В свою очередь, хочу сказать, что если не будет никаких итогов, то и принять гонорар, даже самый малый, мне будет неловко, — ответил Натан любезностью на любезность.

— Оу, ну не откажете же вы мне в удовольствии бесплатно сделать вам стрижку. Причем как раз в этом кабинете!

И оба искренне рассмеялись. Вот, милейший читатель, это как раз один из примеров стиля общения светлого человека Люсьена. Вроде бы ничего такого нет и острóты особой не прозвучало. Но нужно представлять, кáк это сказано — роскошь интонации, богатство мимики и жестов, сопровождаемые блеском глаз. К тому же надо знать сопутствующие обстоятельства — как Натан не любит стричься (Фина часто чуть ли не за руку водит его в куафёрскую), а также то, что работа Grandmaître на дому — вдвое дороже… И это ведь тоже показатель тонкой шутки, когда на ее пояснение приходится тратить слов намного больше, нежели было сказано.

Атмосфера общения разрядилась и стала непринужденной.

— Дорогой Люсьен, если позволите звать вас так.

— Да, Натаниэль, конечно.

— Не будем делать лишних па. Говорю как есть. Ваша просьба слишком абстрактна. Найти некую цыганку — и более никакой информации… Так чудесно совпало, что как раз в тот миг я был в Académie de coiffure. Но и я, с моей любовью к рисунку и навыком быстрого схватывания черт, совершенно не запомнил той женщины. Просто какой-то туман перед глазами — и всё. Говорят, цыгане обладают навыками суггестивного воздействия.

— Обладают, — ответил Люсьен столь же прямо и однозначно. — Я готов дать вам чуть больше знаний. Правда, пока мне удалось узнать не так уж много.

Натан взялся за бумагу и карандаш Koh-i-Noor (прощальный подарок Австрийского консульства), показав готовность записывать услышанное. Люсьен же продолжил:

— Я знаю ее имя. Тера!

— Терра? — переспросил Горлис, привыкший к латыни.

— Нет с одним «р».

— Уже что-то, — отметил Натан. — Итак, Tera Incognita известна, осталась набросать ее контуры. Можем ли мы попробовать вместе изобразить портрет этой Теры?

— Если позволите, я сам, — сказал Люсьен.

Он взял протянутые карандаш, лист бумаги и с той же божественной легкостью, с какой орудует ножницами, нарисовал портрет цыганки.

Видит бог, Натан не был завистлив, но сейчас глядя на быстрые талантливые руки Люсьена испытал укол… нет, даже не зависти, а скорее ревности. Однако, вглядевшись в работу куафёра, он пришел к выводу о преждевременности первого впечатления. Муза криминального портретирования, благодаря которой начальник парижской полиции Sûreté Эжен Видок согласился иметь дело с Натаном, ему не изменила. Рисунок цыганки, романтический, байронического типа, был хорош, но скорее как артефакт — из него вышла бы прекрасная иллюстрация к пушкинской поэме. А как изображение, способное помочь в розыске конкретного человека, не годился. Однако же мог быть основой, заготовкой, из которой предстояло сделать нужный портрет.