Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ну, как вы, вероятно, догадались, здесь я и встретил правнука дедушки Крылова. Но узнали мы друг друга только на третьем сеансе.
Сидит напротив в камере мужчина и умудряется читать книгу, даже имея на физиономии кислородную маску. Я как-то попробовал последовать его примеру, взял с собой чтиво, но ничего не получилось – полутьма, да и стекла у маски мутные.
Заинтересовался мужчиной, спрашиваю: что, мол, вас так увлекает, какой такой детектив?
– Пушкина детектив, – говорит. – Заместо пирогов и телятины. Жевать-то с резиной на морде еще пока не научился.
– Едрить твою мать! – восклицаю российское приветствие, обнаружив еще в его правом глазу черную запятую. – Коля!
А он все меня не узнает – двадцать шесть лет прошло. Тут необходимо еще то объяснить, что военно-морские лекари прописали мне кислород под давлением только после того, как выломали передний зубной мост. И смахивал я на бабушку Ягу, а не на лейтенанта, который, молодой и красивый, край родной на заре покидал.
Ну а Коля был не амбулаторным, а штатным больным этого заведения – госпитальные штаны короче воробьиного носа, куртка длиннее фрака – знакомая любому нашему страдальцу клоунская больничная униформа.
Принято говорить «седой как лунь». Но, во-первых, я не знаю, что такое «лунь». Во-вторых, от «луни» веет уже настоящей старостью, а нам недавно перевалило за полсотни. В-третьих, Коля имеет хотя и абсолютно седую, но густую и красивую шевелюру.
– Белое море, «СС-4138», мемуары Витте?! Помнишь?
– А, Витек, – говорит он без всякого оживления или видимой радости. – Пойдем в садик, посидим возле морга, там уютное местечко есть – среди старых лип.
– Такая встреча! – говорю. – А ты даже и не удивляешься!
– А чего удивляться? Если бы я тебя в абортарии встретил, то удивился, а тут – полная закономерность, – и наконец-то залился своим беззвучным смехом.
– У тебя что? – спрашиваю, как все больные на свете.
– А, так, пустяки – ИШБ. А у тебя?
– Пасть. Повыпадали зубки.
– Ну, здесь тебе живенько вшибут новые на старые места по штатному расписанию, если, конечно, блат есть. Читал я твои писания, читал, прости, только все это душистая вода, легкий аромат с модной яблочной нотой или мыло туалетное ГОСТ восемнадцать дробь триста двадцать шесть дробь семьдесят восемь, парфюмерно-косметический комбинат «Северное сияние». Пользуешься после бритья «Яблоневым цветом»?
– Нет.
– Шесть рублей жалко? Вот тут и сядем. Куришь?
– «Космос».
– Ну, давай я туда вместе с тобой слетаю. Свои в палате забыл.
Мы присели в прелестном уголке, в глухой пустынности, на каменные ступеньки под доской с пожарным инвентарем. В секторе нашего обзора было шестнадцать лип, их ветви изящно склонялись, напоминая покатостью женские аристократические плечи. Среди клинических лип рос один дуб. Здесь было так безлюдно, что даже какая-то пчелка жужжала. И порхала над густой травой бабочка-капустница.
– Адмирал? – спросил я.
– Откуда догадался?
– А физиономия у тебя какая-то бабская. Я иногда замечаю, что у некоторых адмиралов часто почему-то так получается. От сидячей жизни, наверное, от малодвижения.
– Ну, движения мне хватало, а контр-адмирала получил при отставке. И ни разу орлов не надевал. Н-да, Витя, великие писали ямбом, хореем, амфибрахием и другими антабусами, а ты для своей белиберды изобрел вовсе новый стиль – гамус.
– Коля, брось ты мои писания. Надоели критики до смерти.
– А если я сам пишу?
– Что? – с ужасом поинтересовался я, ибо отставные флотоводцы заваливают бредовыми мемуарами.
– Мемуары.
– Н-да. Что, делать нечего? Сам-то еще служишь где-нибудь?
– Не служу, и делать, действительно, нечего.
– Ну, если твои мемуары такие же серьезные, как рапорты о пожарной лопате, то дай почитать. Если нет, лучше не надо.
– Увы, Витя, серьезные.
– А хоть помнишь свои двадцать два замечания по пожарной лопате на «СС-4138»?
– Что-то помню.
– Я их сохранил.
– Если будешь публиковать, отметь, что при повторной проверке лопаты мною, отставным контр-адмиралом Дударкиным-Крыловым, было обнаружено еще двадцать два замечания.
– Хорошо, Коля, отмечу.
– Могу подарить еще штук шестнадцать замечаний по дефектам пожарного лома. Этого вот, – он ткнул пальцем в пожарную доску над нами. – Тиснешь в «Труде». А мемуары у меня здесь. Взглянешь?
– О чем хоть они, Коля?
– Об израильско-египетской драке.
– Ты там был?
– Мед-пиво пил.
– Неси, – сказал я. – Только при зрителях, под взглядом живого автора читать не буду. Возьму домой.
Он принес. И с души моей упал камень, ибо было в мемуарах страничек десять.
– В таком случае, адмирал, можешь сидеть здесь и наблюдать за выражением моего лица. Вытерплю, – сказал я. – Но лучше все-таки читай своего Пушкина: про пироги и телятину.
«Первый раз смерть прошла рядом не в море, а на суше, когда он на джипе добирался к месту службы. Машину атаковал истребитель, все выскочили и залегли. И Советник подумал:
„Я боевой командир, а лежу вверх задом, уткнув рожу в песок, и боюсь поднять голову. Что получается?“
Он поднял голову и увидел точку над шоссе. Она увеличивалась стремительно и беззвучно. Истребитель опережал грохот своих пушек и пулеметов.
Спутники лежали тоже, уткнувшись лицами в пустыню.
Пустыня перехлестывала кое-где шоссе песочными языками-зализами, как снеговые заструги – гладкие льдины в Арктике. Снаряды дырявили песок и покрытие шоссе. Одиноко торчал на пустынном шоссе джип с распахнутыми дверцами. Всплески разрывов не дошли метров двадцать.
Самолет исчез.
– Кажется, он улетел, – сказал Советник. – И кажется, я все-таки поглядел ему в лоб, ребята.
Спутники зашевелились.
Все были целы.
Песок шуршал тихо, умиротворенно, по-приречному. Вдали просматривалось море. Шоссе было очень черное, шершавое и прямое.
Когда долго нет сильного ветра, песок в пустыне делается коричневатым – обгорает на солнце.
Потом-то он много видел разной смерти. И трупы египетских пехотинцев с касками на лицах. И трупы разведчиков и минеров, которые пошли опознавать тела погибших товарищей. Их обязательно требовалось опознать, потому что семьям погибших полагалась пенсия, а семьям пропавших без вести она не полагалась. И египтяне тщательно опознавали убитых. И на его глазах разведчики сняли каску с головы убитого и взлетели на воздух вместе с трупом. Под каской израильтяне оставили мину-сюрприз. Израильтяне знали, что арабы будут опознавать убитых.