– Тьерс отсутствовал, – проговорил я, размышляя вслух, и вдруг потрясенно уставился на патрона: – Боже милосердный! Вы намекаете, что стрелял Саттон? Саттон?!

Холмс кивнул, ловко пробираясь сквозь стайку уличных мальчишек, чьи звонкие юные голоса вырывались из общего гула толпы.

– А кто же еще? – усмехнулся он, приметив мой испуг. – Он не такой рохля, как вам кажется.

– Нет, – сказал я, тоже ускоряя шаг, чтобы не отставать от Холмса. – Видимо, нет.

Из дневника Филипа Тьерса

Врачи говорят, что курьер в тяжелом состоянии и причиной тому не только большая потеря крови, но и пережитое им потрясение. Рану обработают в надежде предотвратить заражение крови. Они утверждают, что все станет ясно в течение сорока восьми часов. Уотсон сказал, что смотрит на вещи не столь оптимистично. За годы военной службы он повидал много подобных ранений; его тревожит не столько сама рана, сколько озноб, на который жалуется курьер. Я внимательно выслушал его, поскольку безгранично доверяю мудрости армейских врачей.

Кроме того, я заглянул к старшему инспектору Александеру, который занимается правонарушениями на таможне, и рассказал ему о заявлениях м-ра Керема. Инспектор Александер пообещал тщательнейшим образом изучить этот вопрос. У него в уголовном мире есть полезные знакомые, которые готовы без зазрения совести предать своих товарищей, если это сулит им выгоду. Я попросил его держать нас в курсе событий и сообщать любые новости, даже если окажется, что подозрения м-ра Керема безосновательны.

Теперь собираюсь налить Саттону чего-нибудь успокоительного; он очень страдает оттого, что ему пришлось застрелить человека. Он спас М. Х. жизнь и не жалеет об этом, но это не избавляет его от мыслей о том, что кто-то другой пал от его руки. Он намерен ненадолго выбраться в клуб М. Х. и затем ехать на представление «Макбета», а для этого требуется держать себя в руках. Наверное, не следует удивляться, что этот поступок выбил его из колеи, ведь убивать человека всегда нелегко, особенно в первый раз. На сцене он сотни раз убивал и, если на то пошло, умирал сам, однако в реальной жизни все по-иному.

М. Х. и Г. сейчас, по-видимому, уже встречаются с немцами. Если все пройдет хорошо, я увижу их еще до восьми.

– Это большая честь для нас, – воскликнул немецкий господин с орденом на темно-синей ленте.

Это был еще крепкий мужчина за пятьдесят, с выцветшими светло-карими глазами и выгоревшими волосами, которые когда-то выглядели рыжевато-коричневыми, теперь же приобрели оттенок, называемый французами mauve[9]. Он произвел на меня впечатление, какое оставляет прекрасная, но потускневшая от времени картина. Даже его приветливые манеры казались лишь отголоском старосветской учтивости. Он встретил нас в библиотеке роскошного дома близ Беркли-сквер, служившего резиденцией немецкому промышленнику, который приютил барона у себя в Лондоне. Сам промышленник, по имени Дитрих Амзель, весьма кстати отсутствовал – уехал на деловую встречу в Антверпен.

Напыщенный дворецкий, задиравший нос так, будто учуял зловоние, препроводил нас в библиотеку. Он приказал старшей прислуге выстроиться вдоль коридора и кланяться либо приседать, когда мы проходили мимо. Холмс был немало смущен этим, явно мечтая на время стать невидимкой. Пока мы добирались до нужной комнаты, он изо всех сил старался скрыть раздражение.

– Барон фон Шаттенберг, – произнес Холмс, приветствуя нашего визави безупречным прусским поклоном.

– Мистер Холмс! Очень рад. Мои помощники – Гельмут Криде, Пауль Фарбшлаген и Эгмонт Айзенфельд.

Каждый из представленных кланялся, когда барон называл его имя. Криде и Айзенфельду, светловолосым и голубоглазым, было не более двадцати пяти. Темноволосый и сероглазый Фарбшлаген, очевидно, был несколькими годами старше товарищей. Рассматривая их, я гадал, кто из них (может, все трое?) состоял в Братстве.

– А это мой помощник Патерсон Гатри. Он немного знает ваш язык, – сказал Холмс и снова поклонился.

Я поморщился, вспомнив, что мне велено говорить на ломаном немецком, хотя в действительности я свободно владел этим языком.

– Какая удача! – ответил барон и указал на стол в углу библиотеки – единственном месте, не занятом высокими, до потолка, книжными шкафами.

Стол стоял в простенке между окнами, которые являли взгляду сумрачный ноябрьский пейзаж в рамке раздвинутых портьер. Я подумал, что весной и летом отсюда, должно быть, открывается прелестный вид на небольшой парк, разбитый позади дома.

Холмс занял предложенное ему место и зна́ком велел мне сесть рядом.

– По пути сюда с нашим кэбом приключилась небольшая неприятность. Надеюсь, вы простите моего помощника за некоторый беспорядок в костюме.

– Неприятность?

Барон, который в этот момент усаживался в кресло, замер.

– Вы же знаете, что́ сейчас творится на улицах, – извиняющимся тоном объяснил Холмс. – Темно, сыро – благодатная почва для всяческих дорожных происшествий.

– Разумеется, – согласился барон и по-немецки приказал помощникам расположиться за соседним столом. Усевшись на место, он положил на столешницу свои бледные руки, сплетя пальцы в замок, скрестил ноги и продолжил:

– Я буду признателен, если вы найдете время помочь нам… сгладить возможные трудности.

– Охотно пойду вам навстречу, – столь же миролюбиво ответил Холмс.

– Супругам, проживающим раздельно и желающим вновь съехаться, всегда приходится нелегко, не так ли? – благодушно улыбнулся барон. – Особенно когда в этих переговорах волей-неволей вынуждены участвовать их страны.

– Верно, – ответил Холмс, подстраиваясь под тон собеседника. – Однако, знаете ли, следует сказать, что это предполагаемое воссоединение было бы легко устроить, если бы обе стороны согласились встретиться в Шотландии.

Барон расхохотался:

– О нет! Нет-нет, мой друг. Нет, сэру Камерону нельзя предоставлять столь весомого преимущества над женой. Они должны встретиться здесь, в Лондоне, на нейтральной территории. – Он удостоил Холмса слабого кивка. – Вы знаете, почему мы должны уважить ее просьбу.

– Я понимаю, почему это единственный способ осуществить задуманное, – возразил Холмс. – Полагаю, однако, что такое условие выдвинул ее дядя, а не она сама.

– Она разумная женщина и хочет руководствоваться мнением мужчин, которые ее любят, – заметил барон. – Если бы все дамы следовали ее примеру!

Ответ Холмса поразил меня.

– Аминь! – промолвил этот отнюдь не склонный к показной религиозности человек. – Тем не менее, – продолжал он самым любезным тоном, – меня удивляет, что она настояла на том, чтобы ее сопровождали дядя, два кузена и другие родственники, хотя кем приходятся ей эти последние, я не совсем уловил.