насекомых и вновь оказываемся на все той же самой просеке, ее чистом мелком песке, скрипящем под нашими ногами почти как рождественский снег. Мы не сходим с ума, не звереем, не мечемся, а когда наконец начинает смеркаться, просто устраиваемся втроем на красивом мху, слушая сосредоточенных вечерних птиц; ты, как и в жизни, исчезаешь первым, от тебя не остается ни рюкзака, ни ножа, только несколько переломленных веток на месте, где ты спал; а то, что начинается дальше, касается, как легко догадаться, только нас с К., и я не буду никак об этом распространяться. Эти леса, о которых я знаю в общем немного, всегда были к нам с ней снисходительны: как бы мы ни блуждали в них, мы всегда выбирались наружу, почти не ободравшись; единственный раз они испугали нас в неподвижный летний день тринадцатого года, когда мы, обойдя пруд с северной стороны, присели на теплой поляне: скоро из деревьев у нас за спинами послышался треск и писк мелкой и жестокой драки: мы подбежали и увидели в траве полурастерзанного птенца, еще подрагивающего в агонии; хищник уже скрылся, мы не успели его обнаружить. Нужно признать, что этот случай меня обескуражил: до него я был почему-то неспособен помыслить, что всего в трех шагах за мирной лесной стеной можно, совсем к этому не стремясь, стать свидетелем подобной расправы. Это возвращало меня к моему детскому ужасу летнего дня: в эпоху борения с Иисусом граница, разделяющая мир явный и неявный, казалась мне более нестойкой именно днем, нежели ночью, и я до сих пор не могу внятно объяснить почему. По-видимому, дело в том, что я был и, кажется, еще остаюсь подвержен приступам слепого страха вне зависимости от того, насколько светло за окном, и если ночью этот страх объясним и тем преодолеваем, то днем это не работает, и тогда нужно ждать, пока все пройдет само по себе, без исследований и уговоров.

Этот спор дня и ночи сказался и в том, как я воспринял сперва твою смерть, а два с половиной года спустя – гибель одногруппника на станции «Лубянка», взорванной вместе с «Парком культуры». Сам я в тот день поленился ехать в Москву и узнал о произошедшем из первых новостей: к тому времени на факультете все давно обзвонили друг друга, и только наш Володя и еще девочка Лена, не слишком известная мне, оставались недоступны; список вывесили только вечером, хотя уже к полудню все было, конечно, понятно, и понимание это не переставало еще тяжелеть, наливаться, так что, когда фамилии были официально предъявлены (Володина еще и с ошибкой: на прижизненных перекличках его постоянно ударяли не на тот слог, и он сурово поправлял, а тут уж и он был не в силах), я не выдержал и разревелся один в квартире Ю.: это была чистая уничтожающая жалость, я не чувствовал ни страха, ни опустошения выжившего (даже если бы я поехал на занятия в тот понедельник, я никак не мог оказаться ни на одной из атакованных станций по дороге с трех вокзалов), не испытывал ясной злости ни к тем, кто это устроил, ни к тем, кто им не помешал. Володя был не совсем ровным мальчиком: у него будто бы были ослаблены тормоза: о чем бы он ни говорил, он всегда словно бы быковал, а от стороннего резкого движения или звука на лице у него коротко проступала абсолютная растерянность; при этом он был добродушен и в общем беззлобен, хотя однажды и разбил лицо пиздогрызу из японской группы, решившему спросить, все ли у него в семье такие. Как-то на латыни он сидел напротив меня и, видимо, вспоминал что-то веселое: его корчило от беззвучного смеха, он все не мог взять себя в руки: это было ужасно, и я старался туда не смотреть. Стремясь, очевидно, к тому, чтобы ему не задавали бестактных вопросов, Володя яростно отжимался на кулаках, наращивая боевую плоть, отчего его костяшки превратились в сочащиеся сукровицей надолбы; учился же как придется, любил пауэр-метал, шутил про построк и глубоко болел за «Спартак», а незадолго до взрыва лишился девственности с профессионалкой и признался нам, что ему не слишком понравилось: когда я в конце того самого дня пересказывал все это К., она, и тогда, и теперь нетерпимая к пустым словам, написала: может, то, что еще ждало его в этой жизни, немногого стоило; и хотя это было так неожиданно жестоко, я не мог не признать ее правоту. Чуть ли не всем университетом мы забирали Володю из морга на Бауманской, у окрестных цветочных ларьков был удачный день; потом нас долго везли в церковь по Садовому в длинных автобусах, и почерневший Коля, сидевший вместе со мной, сказал: хотелось бы просто так ехать и ехать, всегда; на отпевании в битком набитой церкви недалеко от меня стоял, склонясь головой, тот побитый японец, и сквозь всю тошноту я подумал тогда, что он, должно быть, чувствует себя отомщенным: не потому, что я чувствовал бы себя так же в его ситуации (я бы в ней и не оказался), а просто потому, что знал, что японец гондон. Все это произошло уже совсем накануне разрыва с Ю.: мы уже месяц украдкой переписывались с К., я слышал, как передо мной открывается новый внимательный мир, и больше всего боялся его потерять; Ю., наверное, тоже что-то слышала и все чаще впадала в истерики, потому что я не мог ничего ей сказать: я был уверен, что она покончит с собой, если я объявлю ей, что больше не буду с ней жить. Кое-как я выстроил план отступления, который в итоге сработал, но это другая большая история, и речь сейчас не о том: я хочу сказать, что смерть однокурсника, который был никак мне не нужен и едва интересен, потрясла меня не меньше и даже сильней, чем твоя: ты не то чтобы ходил по краю тьмы начиная с шестнадцати лет, а она сама распухала в тебе все эти годы; загадочность, украшавшая тебя, была будто бы и не твоей; ты нес на себе что-то вроде печати наподобие той, что искал Герман-старший, подбирая актера на роль Лапшина (хотя, говоря по справедливости, Лапшин – это скорее я). То есть в том, что ты в двадцать лет умер ночью в далекой чужой квартире, была почти та же самая логика, что и в без явной причины берущемся ночном ужасе; Володя же со своим «Спартаком», пауэр-металом и отжиманиями (еще и блондин) весь принадлежал