избы угрюмо покосились, почернели от непогоды. Окна их зияли вырванными глазницами, двери сорваны или висят на одной петле. Левая хижина сбросила наземь крышу, воткнула в небо голый остов своего рыжего выщербленного дымохода и мозолит глаза. И дальше по улице все дворы — насколько хватало взгляда — были такие же опустелые и разоренные. Заборы везде повалились, завились плющом, фруктовые деревья заглохли, репейники и крапива надолго осели вокруг, даже в развалины залез бурьян. Где-то — чу! — стонет на ржавых петлях болтающаяся дверь сарая, где-то громыхает железным огрызком полуразрушенная крыша, дергаются и стучат покосившиеся ставни. Все вокруг уныло и жутко. «Заброшенная деревня», — мелькнуло у Марыси, но вместе с тем и успокоило ее: тут можно было безбоязненно переночевать, а поутру двинуться дальше — нет людей, нет и страха. Но подумав так, она все же потянулась на серый дымок, замеченный ею за купой покрытых охрой кленов. Что двигало ею в ту минуту, сам Бог не мог понять.

Ее не встретила, как обычно, люто оскаленная собака, двор был такой же пустынный, как и остальные. Приземистая перекошенная лачуга, как и все, кое-где зияла раскрытой крышей, кое-где облупленной штукатуркой. Ставни и двери также перекосились и почернели. И все же тут жили. Об этом говорил не только дым над полуразрушенной кирпичной трубой, но и следы на свежей грязи у самого порога. Марыся прошлепала по ней до ближайшего окна и постучала в него, позвав хозяев. На ее зов в окне сразу же появилась чрезвычайно подвижная физиономия с бегающими глазами и приплюснутым, как пятак, носом. Она странно мелькнула сначала в одном окне, потом в другом, соседнем, глянула сначала на Марысю, потом на ее детей, снова скрылась в глубине и через секунду возникла на пороге, приделанная к взлохмаченной, ушастой голове и горбатому туловищу с длинными — до колен — руками. Опухшая желтая физиономия, давно не бритая и не мытая, любезно улыбалась.

На вид этому уродцу было лет шестьдесят, а может, больше — Марыся не могла точно определить, — но тело его было достаточно крепко, даже мощно для такой маленькой головы и худых, костлявых рук. Одет он был в какой-то ношенный, засаленный тулуп из овчины, на ногах старые замусоленные валенки. (В такую-то пору!) Марыся сначала было подумала, не слабоумный ли это дед, что так беспрестанно скалит зубы и живет нелюдимом. Но дед оказался в здравом уме, только чуть чудаковатый, так как, даже разговаривая, не мог находиться в покое. То и дело он то вскидывался к Марысе, то наклонялся поочередно сначала к Юрочке, потом к Ганночке, при этом, как показалось Марысе, плотоядно буравя их глазами и сладострастно облизываясь.

— Так вы погорельцы? — Погорельцы? — чуть ли не взрываясь от радости, переспрашивал он. — Вам нужна помощь? Чем же вам помочь? — нагонял он на свой лоб морщины, вскидывая кверху зрачки и поднося к пухлым слюнявым губам. — Это ж вам одежонку какую-то надобно? — ночи нынче больно холодны.

Марыся не могла понять его радости. Чему тут радоваться? Это несколько насторожило ее: стоит ли вообще раскрываться? Но, в конце концов, не удержалась, промолвила по привычке:

— Да нам бы и перекусить чего-нибудь, и копеечка какая не помешает.

— Копеечки нет, а вот продуктами помогу, помогу, — сказал хозяин. — Да вы в избу-то войдите, не пугайтесь. Я здесь один обитаю, без роду, без племени. — Сказал и снова склонился к Гане, потом к Юрочке, тронул его за подбородок. — Славные у вас детки.

Ганночка испуганно юркнула за спину матери. Юрочка прижался к ногам Марыси, обхватив их обеими руками. Марыся прикрыла головку сына своей шершавой ладонью.

— Заходите, что же вы стоите тут? — не спуская с Юрочки взгляда, вновь пригласил хозяин. Такое предложение было несколько неожиданным — их никто никогда в дом не приглашал, но тут хозяин настаивал, и Марыся не смогла отказаться.

Вошли. В лачуге как сто лет не прибирали: комната грязная, черная, заслякощена так, что даже видавшей виды Марысе стало неловко. Солнце едва проникает через узкие оконца, потолок и подоконники почернели от копоти, на полу и деревянных лавках валяется какое-то тряпье, покрытое липкой грязью, на кровати у стены вместо постельного — солома, покрытая каким-то серым хламьем.

— Здравствуйте, вашей хате, — все же громко сказала Марыся, надеясь, что здесь еще кто-то есть, но хозяин, так же улыбаясь ей, ответил:

— Здравствуйте, здравствуйте, — чем напугал теперь саму Марысю.

— Так вы один живете?

— Один, дочка, один. Жена давно померла, — сказал он, не переставая улыбаться. — Да вы проходите, садитесь на лавку.

Марыся заколебалась, прижала к себе детей, чувствуя, как встревожено колотится сердце.

Хозяин спросил:

— Может, вы есть хотите?

— Да мы ели сегодня утром, — ответила ему Марыся, уже подумывая, как бы уйти отсюда. Но Юрочка поднял на нее свои жалостливые глаза и жалобно произнес:

— А мне опять хочется… И Ганночке.

Марыся заколебалась. Детские глазки смотрели на нее голодными щенками.

— Ну, у меня ничего такого нет, — сразу заметался хозяин, не

зная, за что хвататься. — Никаких там марципанов — хи-хи! Но сала нарежу — будете?

Марыся онемела. Какое сало? Откуда? Недоверие скользнуло в ее встревоженном мозгу. Как могла, попыталась унять стучащее сердце.

— Ой, нам так неудобно, — сказала. — Спасибо вам огромное! Мы б водички попили — и хватит.

— Да что там водичка? Вам поесть чего-нибудь надо, а то не дойдете. Далеко вам идти?

Марыся не ответила.

— А то тут неподалеку автобусная остановка. И автобус как раз в тут сторону, может, Только я не помню, в котором часу. Знаю, темнеет уже. Но вы можете сходить, посмотреть расписание. Оно там на столбе приколочено. Вернетесь, я вам сальца на дорогу нарежу — дорога-то не близкая. А дети пусть посидят, отдохнут.

Марыся посмотрела на хозяина. Почему это он опять за детей? Задумал что-то недоброе? Нет, решила, детей она ему не оставит, не бросит одних в чужой хате.

Но хозяин будто угадал ее сомнения, сказал, улыбаясь:

— Да чего вы боитесь? Не съем же я их? Посидят на лавке с