21 ноября [1941]. Интересно, что последнее время я полна творческого вдохновения и хотела бы страницу за страницей писать рассказ о девочке, которая не может стать на колени или что-то в этом роде, о занимающей меня маленькой Леви и о многом-многом другом. Но, записывая это, я, как ужаленная, подпрыгиваю на синем покрывале от вдруг возникшего вопроса, да, от этого вопроса. В то время как я полна этических проблем, размышлений о правде и Боге, неожиданно появляется «проблема еды». Может, это все-таки стóит проанализировать. Периодически, хотя и не так часто, как раньше, я порчу себе желудок просто тем, что слишком много ем. От несдержанности. Знаю, что должна быть осторожна, но, несмотря на это, на меня вдруг нападает что-то вроде жадности, против которой бессильны любые аргументы. Я знаю, что, позволив себе лишний кусок, буду сильно раскаиваться за это небольшое удовольствие, однако ничто не в силах удержать меня. И я вдруг понимаю, что из этой проблемы можно что-то извлечь. В конце концов, это символично. Наверняка подобная жадность существует и в моей духовной жизни. Желание поглотить неумеренно много иногда заканчивается тяжелыми желудочными проблемами. Где-то здесь находится причина всего. Может быть, это связано с моей любимой мамой. Она всегда говорит о еде, для нее не существует ничего другого. «Иди поешь что-нибудь. Ты мало поела. Ты так похудела». Вспоминаю, как несколько лет назад я наблюдала за мамой во время еды на одном мероприятии для домохозяек. Я сидела на балконе маленького кинозала в Девентере. Мама находилась в центре длинного стола среди других женщин. На ней было голубое кружевное платье, и она ела. Она была полностью этим поглощена, ела жадно и увлеченно. Когда, сидя на балконе, я вдруг увидела ее, то испытала ужасное раздражение. Я не могла себе это объяснить, но одновременно с этим отталкивающим чувством мне было ее безумно жалко.

В этой жадности было что-то такое… Словно она боялась каким-то образом остаться обойденной. Это было ужасающе жалким и по-животному отталкивающим. Так мне казалось. На самом же деле это была обычная домохозяйка в кружевном голубом платье, которая просто ела суп. Но если бы я могла понять все, что во мне тогда происходило, то многое поняла бы в моей маме. Этот страх что-то недополучить в жизни! Из-за него потом и приходит истинная обойденность. Никак не подобраться к самой сути.

С психологической точки зрения это можно было бы (послушайте полного профана) сформулировать так: моя конфронтация с мамой все еще существует, и вместе с тем, гнушаясь в ней некоторыми вещами, я делаю их точно так же, как она. В конечном счете я не принадлежу к людям, которые придают еде большое значение, несмотря на то, что она имеет и свои приятные стороны. Но не об этом речь. Что-то стоит за тем, что я себе сознательно, добровольно или, лучше сказать, вопреки своему сознанию каждый раз порчу желудок. Конечно, именно с этим связано и мое стремление к аскетизму, к монашеской жизни с ржаным хлебом, чистой водой и фруктами.

Можно иметь жизненный голод. Но, будучи ненасытным, — промахнешься, не попадешь в цель. Ну вот, ты все еще продолжаешь говорить на глубокомысленные темы.

Но интересно, что в то время, когда во мне бродит все еще не проявившаяся внешне депрессия, я вдруг чувствую, что мне необходимо посвятить несколько слов своему животу и всему, что за этим стоит.

Виновны в этом, конечно, недавние разговоры с S. о преимуществах и недостатках психоанализа. Поводом к этому послужили дебаты с Мюнстербергером[28]. S. упрекал психоаналитиков в недостаточном человеколюбии, в их слишком деловом интересе к человеку.

«К лечению человека с больной душой нельзя подходить без любви». Однако я могла бы себе представить, что к такой проблеме можно подойти чисто по-деловому. S. также находит скверным тот факт, что на протяжении многих лет на психоанализ уходит всего один час в день и что человек из-за этого становится неприспособленным к жизни в обществе. Я описываю, конечно, огульно и грубо. Нет времени и, собственно говоря, нет желания копаться в этом. Это такая трудная область, а я такой дилетант. Тем не менее эти вещи не отпускают меня, и когда-нибудь я должна буду в них разобраться. Ой-ой-ой, как же много тернистых троп предстоит мне пройти! Будучи своим единственным критерием, я обязана во всем разобраться, найти свои собственные формулировки и маленькие истины. Иногда проклинаю эти побуждающие меня бог знает на что творческие силы. Но бывает, что я за них исполнена большой благодарности, почти экстаза. И эти высшие моменты благодарности за такую полную жизнь, за возможность постепенного, хоть и на свой лад, постижения вещей каждый раз, становясь мне опорой, делают мою жизнь драгоценной. Но сейчас, кажется, все снова пошло вкривь и вкось. Наверное, это связано с тем, что Миша опять в городе. В точности я этого не знаю. Ах, Господи, так много всего.

Суббота [22 ноября 1941], утро. Надеюсь, но и боюсь этого, что когда-нибудь в моей жизни наступит время, когда я полностью буду наедине с собой и листом бумаги. И я делаю не что иное, как пишу. Пока не могу на это решиться. Не знаю, почему так. В среду я была на концерте с S. Когда вижу вместе сразу много людей, мне хочется писать роман. В антракте мне нужна была бумага, чтобы что-то записать, сама не знаю что, развить некоторые мысли. Вместо этого мне пришлось записывать то, что S. продиктовал мне об одном пациенте. Само по себе увлекательно, даже любопытно. Но мне снова пришлось отодвинуть свои интересы в сторону. Надо бы разобраться в себе. Постоянная потребность писать и боязнь взяться за это. Вероятно, я слишком многое отодвигаю в сторону. Иногда думаю, что принадлежу к сильным натурам, но на первый план всегда выходит вечное дружелюбие, участие, часто идущая за мой собственный счет доброта. Теоретически человек должен держаться в обществе так, чтобы другие не страдали от его настроений. Но то, о чем я говорю, с настроением не имеет ничего общего. Просто, сдерживая себя, я становлюсь асоциальной по отношению к другим людям, потому что потом в течение нескольких дней вообще ни с кем не могу общаться.

Во мне какая-то тоска, нежность и немного мудрости, ищущей формы. Порой в голове проносятся обрывки диалогов. Образы и фигуры. Настроения. Внезапный прорыв к чему-то, что должно стать моей собственной правдой. Человеколюбие, за которое нужно бороться. Не в политике, не в партии, а в самой себе. Но ложный стыд еще не дает мне выразить это. И Бог. Девочка, которая не могла стать на колени и которая училась этому на жесткой кокосовой подстилке в неубранной ванной комнате.

Но эти вещи еще более интимны, чем все, что касается сексуальности. Мне бы хотелось этот процесс, как девочка училась коленопреклонению, изобразить со всеми нюансами.

Вздор. Да что там говорить, у меня достаточно времени, чтобы писать. Возможно, даже больше, чем у других. Дело во внутренней неуверенности. Но почему? Потому что ты считаешь, что должна высказывать гениальные вещи? Потому что неспособна выделить главное? К этому приходят постепенно. Это и есть «быть верной самой себе». Да, S. всегда прав. Я так люблю его, и одновременно во мне все сопротивляется. И это сопротивление связано с такими глубокими вещами, к которым у меня пока вообще нет никакого доступа.