его возвращение.

Лермонтов прошел, сел на прежнее место.

– Колдовство… – заговорил он точно сам с собой.

Лицо его, некрасивое, неправильное лицо, стало почти прекрасным. Даль затрепетал.

– Ведь вы меня поняли, господин Лермонтов?

Черные глаза мрачно просияли.

– Мне всегда хотелось попробовать настоящее колдовство. Отведать полную, абсолютную власть над временем. Сжимать его. Растягивать. Завязывать петлей. Гулять в нем свободно. В любую сторону.

Обернулся на остальных, погруженных в глубокий скепсис:

– Мой предок, чернокнижник Фома Лермонт, получил свой дар от самой феи Мелюзины…

Далю пришлось перебить:

– Нет. Колдовать вы не будете. Никто не будет.

– Но…

Даль строго напомнил:

– Ни в коем случае! Магия внезапна и нелогична. Она разрывает ткань бытия. Поэтому на всем протяжении человеческой истории магия преследовалась, а ведьм и колдунов сжигали на кострах.

Возмутился Чехов:

– Невежество и суеверия! С обеих сторон. Сжигали – инквизиторы. И сжигали – невиновных!

Даль терпеливо подождал, не последует ли чего еще. Не последовало. И он продолжил свою мысль:

– …Никаких манипуляций со временем. Ваша работа не должна быть видна. Потому что хорошая история… Хорошая история легка, естественна. Она как дыхание девы…

Он увидел, что Чехов закатил глаза, скрестил на груди руки. И поспешно добавил, обернувшись к Лермонтову:

– Хотя то, что вы будете делать, ближе всего к магии. Верно. Можно и так сказать.

Но и Лермонтов скрестил руки на груди. Вжал подбородок в шею. Оживление покинуло его черты. Красота тоже. Он опять стал большеголовым уродцем с кривыми ногами.

Гоголь преданно смотрел на Пушкина.

Пушкин думал. Поднял голову:

– Я, кажется, понял.

Теперь на него смотрели все.

– Мы должны сочинить из плохой истории – хорошую историю.

Даль расцвел. Плечи его облегченно поникли.

– С плохим началом, да, – радостно подтвердил он. – Заново расставить персонажей. Переплести иначе линии сюжета. Изменить кульминацию. И финал.

Коль скоро разговор зашел о ремесле, вести его сразу стало легче. Полетели вопросы – от всех четверых сразу:

– Про финал понятно, но где завязка?.. Каковы персонажи?.. Кто они?

Даль на каждый лишь пожимал плечами.

– Вы хоть что-нибудь знаете? – пырнул Чехов.

Даль мягко, извиняясь, пояснил:

– Я лишен литературного таланта, увы.

Пушкин тут же перебил:

– Ну уж нет.

От этого на сердце у Даля распустился теплый цветок. Вот он, гений, всегда ободрит, всегда поддержит – пусть вам и не по пути: ему в вечность, тебе в Лету. Даль ответил Пушкину лучистым благодарным взглядом. И крепнувшим голосом доложил остальным:

– Могу сообщить только то, что доступно посредственностям: факты.

Чехов проворчал:

– Хорошо. Дайте факты.

– Что вас интересует?

– Например… – пробормотал собственным коленям Гоголь.

– Например, кто разбомбил Питер? – встрял Лермонтов.

Остальные закивали.

– Да. Хороший вопрос.

У Даля отлегло от сердца. Этот ответ он знал. Подошел к столу, на котором стоял аппарат, от него пахло разогретым железом, разогретым стеклом:

– Соединенный англо-французский флот под командованием адмирала Непира.

– Как-как?

– Как вы сказали?

– Непир? Мы что-нибудь о нем знаем?

Даль опирался на стол растопыренными пальцами. Память у него всегда была отличная. И факты сыпались, как горох из полного мешка:

– Чарльз Непир. Герой сражения на Мартинике, войн с Наполеоном, победитель Ибрагим-паши. Неоднократно ранен, но ничего серьезного. Контр-адмирал. Морской адъютант королевы Виктории. Кавалер ордена Бани, ордена Башни и Меча, ордена Красного орла, австрийского ордена Марии Терезии и даже нашего Святого Георгия. Граф Сан-Висенти – тоже за боевые заслуги.

Даль отнял пальцы от столешницы. Но не взял очередную пластину. Он выключил прибор. Надел шляпу. Повесил на локоть макинтош. Прикоснулся пальцем к полям, поклонился – всем и каждому:

– Господа… Удачи.

Его уход так изумил всех, что окликнули его только у самой двери.

– Когда же вы вернетесь?

Даль узнал голос Гоголя. Обернулся. Четыре пары глаз глядели на него с разным выражением. Даль попробовал улыбнуться. Вышло криво и неуверенно. Этого ответа он не знал.

– Когда меня к вам направят. Может, завтра. Может, больше никогда. Ключи в прихожей. Там же звонок, чтобы вызвать экономку. По хозяйству. Да! Ее зовут госпожа Петрова. А… Прости, Александр Сергеевич, я хотел… Я не смог!

И выскочил, пока не спросили еще что-нибудь.

– Кольцо забыли! – крикнул вслед дальнозоркий Лермонтов. – Проклятье, доктор!..

На столике у зеркала остался лежать перстень с изумрудом. Взгляд Пушкина задержался на нем дольше остальных.

– Александр Сергеевич!

– Да?

– Каково ваше мнение?

– Простите. О чем?

Несколько мгновений все четверо смотрели друг на друга. Но так, чтобы не в глаза. Потому что вопрос в них стоял один и тот же: что делать?

Чехов попробовал пошутить:

– Давайте вызовем госпожу Петрову. Вдруг хорошенькая.

Три угрюмых взгляда. Он кашлянул:

– Но надо же с чего-то начать.

С этим спорить не стали.

– Здесь кофейник, – обратил внимание Лермонтов. Все подошли к кофейнику. Разобрались, где, что, как. Зарядили. Зажгли спиртовку. Стало немного легче. Появилась иллюзия, что хоть что-то под контролем.

– Мне покрепче.

– Вам с сахаром?

– Сливки?

Передавали чашки. Гоголь освоился – закинул ногу на ногу. Вытянул губы к кофе. Глотнул. Облизнул, довольно зажмурился.

Лермонтов вынул из чашки ложечку:

– Убьем императора. Смерть одного спасет тысячи жизней.

– Он не виноват, – тихо заметил Пушкин. – Его слишком мало любили и слишком много колотили. В детстве.

– Ну и что? Он же вырос, – не понял Лермонтов.

– Поверьте. Битые дети не вырастают, – со странной горечью заметил Чехов.

Пушкин метнул на него проницательный взгляд. Лермонтов скривил уголок рта:

– Не понимаю, какая…

Но в голосе Чехова уже окреп прежний сарказм.

– Раз не понимаете, скажите за это спасибо маме и папе.

– Меня воспитала бабушка, – надменно поправил Лермонтов.

– Бабушке скажите, – небрежно бросил Чехов.

– Тогда сделайте с ним что-нибудь – в детстве! – затряс головой Гоголь. – Терпеть не могу детей. Дети гадость. От них все неприятности.

– Мы не можем изменить ничье детство, – глухо напомнил Лермонтов. – Драгоценный доктор Даль запретил магию… и манипуляции… временем.

– Что это вы вдруг такой законопослушный? – подозрительно покосился Чехов. – Еще пять минут назад вы поднимали мятеж.

Лермонтов не удостоил его ответом.

Пушкин задумчиво дрейфовал по гостиной. Остановился у зеркала. Тускло блестело отражение перстня. Пушкин в замешательстве коснулся пальцем зеленого камня, блеснула знакомая кошачья искра на дне. Брови сошлись. «Может ли быть два совершенно одинаковых перстня?» Лермонтов тем временем перебирал оставленные доктором стеклянные пластины.

– Александр Сергеевич, – пригласил Чехов. – А вам со сливками?

Пушкин сунул руку с перстнем в карман. Отошел от зеркала, словно нехотя расставшись с его серебристыми глубинами:

– Благодарю.

Внезапно всех окликнул Лермонтов:

– Вот он! Сюда, господа!

Лермонтов поднял пластину против света газовой лампы. Остальные грохнули стульями. Подошли. Голова придвинулась к голове, чтобы разглядеть изображение на стекле, крошечное, но чрезвычайно подробное, словно бы написанное одним волоском. Лермонтов постучал пальцем по стеклу:

– Вот он, наш обидчик.

Палец Лермонтова съехал в угол. Опрятный почерк доктора Даля читался легко, а не как у докторов обычно:

– Адмирал Чарльз Непир.

Это был портрет немолодого господина. Толстыми золотыми червями свисали эполеты. На изображении они вышли светло-серыми. Лермонтов опустил пластинку. Все четверо посмотрели друг на друга.

– Кофе стынет, – потянул носом Гоголь.

Вернулись к столику. Но настроение пропало.

– Если доктор не набрехал, вражеский флот сейчас приближается к Кронштадту, – прикрывая тревогу легкомыслием, заметил Чехов.

Пушкин строго поправил:

– Доктор Даль – честнейший человек из всех, кого я