– А это чья же работа? – полюбопытствовал Чутко, засматривая Вишнякову через плечо.

– Дочка моя, Алёнушка, прислала, – соврал, пряча улыбку, Вишняков.

– А я и не знал, что дочка у тебя имеется в наличии. Сколько же ей?

– Семь.

– Скажи пожалуйста! Вот не думал, что такая дочь у тебя взрослая. Хотя я, грешник, тоже рано женился…

Вишняков бережно хранит бумажку, на которой Люба записала адрес. Правда, бумажка эта совсем истрепалась, так что на ней нельзя разобрать ни названия улицы, ни номера дома. Но какое это имеет значение, если Вишняков помнит адрес наизусть и хорошо знает, где эта улица, где этот маленький дом у раскидистой ветлы, родной дом, в котором теперь очень часто по милым шатким половицам неслышными шагами бродит его солдатская мечта о семье и о счастье…

Новоселье

(из цикла «Служили два друга»)

Бойцы ступают по голубым лужам, в них отражается просторное майское небо. Снега не видно. Он сохранился только в воронках от бомб и в заброшенных окопах по сторонам дороги – подточенный вешней водой, черный снег.

По́лы у обоих путников подоткнуты. Ноги чуть ли не по колено в дорожной грязи, злой и прилипчивой. За плечами – винтовки и вещевые мешки, за поясами – топоры.

Нелегко шагать по весенней грязи, когда распутица сделала дорогу непроезжей и непроходимой, как будто отодвинула верстовые столбы один от другого.

До деревни Высоково саперы добредают, когда солнце уже над головой.

Деревня сожжена дотла. Черные остовы печей указывают, где стояли дома. Изгородями огорожены квадраты голой земли. Во всей деревне сохранилось два дома и несколько бань. У домов стоят полуторки и автофургон, забрызганный грязью до крыши шоферской кабины. Наверно, народу в оба дома набилось битком.

– Лучше на солнышке посушимся, – говорит в раздумье сапер, который ростом повыше.

Он сворачивает с дороги, открывает калитку и ступает дальше по пустырю, к печи, стоящей под открытым небом.

Через несколько минут печь растоплена. Сизый дым поднимается вверх, в голубое вымытое небо. Саперы сидят рядом на теплых камнях; разулись, сушат портянки, сапоги; кипятят в котелке воду.

– Весна, – неопределенно замечает низенький красноармеец, щурясь на солнце. – Весна, товарищ сержант, в полной форме.

Сержант ничего не отвечает и тоже щурится на солнце.

Воздух будто процежен, и столько в нем свежести, что люди вдыхают его с наслаждением.

Усердное, работящее солнце припекает. Теплый пар поднимается от земли.

Слышится щебет и гомон скворцов. Их нетрудно узнать по черному оперению с зеленоватым отливом, по клюву и прямому короткому хвосту. Сержант Мохов видит скворцов в луже. Они бьют крыльями по голубой воде, будто плавают в ней, будто не крылья у них – а плавники, не оперение – а черная чешуя.

Скворцы сидят на перекладине пустых ворот, не ведущих никуда, на плетне, на дымоходе разрушенной печи, на обугленной березе.

Сейчас все деревья голы, и береза, опаленная огнем, ничем не выделяется на общем фоне. Но грустно будет смотреть на уродливые черные ветви летом, когда соседние деревья зашумят зеленой листвой.

Шумно махая крыльями, скворцы перелетают с места на место, приземляются на сухой бугорок. Птицы ходят по земле слегка пошатывающейся походкой, потом вновь взлетают. По всему видно – скворцы не могут найти себе места.

– И пташку нашу он обидел, не только человека, – печально замечает Хлястик – так в саперной роте прозвали красноармейца Петра Хлестова.

– От него больше ничего ждать не приходится, – отзывается сержант Мохов.

Собеседники не называют фашистов иначе как «он» и произносят это слово с брезгливой злобой.

– Пташка летела из дальней местности, надеялась на свою квартиру. А «он» все нарушил, все огнем сжег. Вот шест стоит – без последствий…

И Хлястик указывает на обугленный вверху шест. На нем, по-видимому, был скворечник.

Хлястик суетливо достает из мешка кусок хлеба и бросает крошки на подсохший пригорок. Скворцы шумно машут крыльями, ступают по теплой земле, клюют крошки сильными прямыми клювами.

– Сказывают, скворцы зимой в Африке проживают, – замечает Мохов неуверенно.

Нельзя понять, спрашивает он или утверждает.

– Подумать только, откуда прилетели! Из африканских мест! – удивляется Хлястик. – Прямо как по радио… Прилетели пташки домой, а дома нет. Уж «он» постарался! И птицы теперь вроде беженцев.

Неожиданно Хлястик вскакивает, вытягивается босой около печи – на ней сушатся сапоги и портянки – и говорит:

– Разрешите, товарищ сержант, сколотить скворешню! Пока амуниция сохнет.

– За счет положенного отдыха разрешаю, – говорит Мохов и после небольшой паузы добавляет, сразу меняя тон: – Пожалуй, я тоже поплотничаю…

Саперы достают топоры, находят полусгоревшие дощечки, которые зимовали в углях, в пепле, и принимаются за работу. Топоры летают, как птицы, голубое небо отражается в полированных полосках лезвий, и по тому, как спорится работа в умелых руках, видно, что плотники очень соскучились по такой работе.

Все последние месяцы они рубили лес для завалов, укладывали в три бревна накаты для блиндажей, строгали колья для проволочных заграждений. А хочется построить что-нибудь на долгие годы, срубить, к примеру, новый дом, чтобы в деревне опять запахло дымом, да не горьким дымом пожарища, не смрадной гарью, а запахом очага, теплого человеческого жилья.

Вскоре оба ящичка готовы. Найдены в золе обгоревшие гвозди. Хлястик, не обувая сапог, карабкается на березу и пристраивает скворечник на ее верхушке. Мохов укрепляет его на шесте. Скворечники установлены по всем правилам – обращены летками на юг.

И сразу же поднимается гомон и щебет. Идет распределение жилплощади по каким-то таинственным птичьим законам. Пернатые старожилы здешних мест справляют новоселье и суетятся при этом совсем как люди. Мохов долго и внимательно смотрит на птичью возню.

– Ну вот, – говорит он, – пташек под крышу определили. Придет время – для народа дома срубим. Еще какие крылечки понаделаем, ставни, лавочки!.. Чтобы издали признавали гвардейскую работу. Здесь знаешь какой лес кругом! Строевой! Мачты можно для кораблей рубить! Древесина в смоленских лесах богатейшая!

Хлястик ничего не говорит, но по всему видно, что думает он о том же.

Саперы кладут топорища на плечи и отправляются в путь. Они ступают по голубым лужам, и майское солнце горит на лезвиях топоров.

Второгодник

Прежде всего я увидел золотую лестницу, приставленную к стене напротив. Лестница вытягивалась, слегка сужаясь, все выше, а затем в фантастическом крутом изломе потянулась по потолку. И скоро два сияющих шеста, скрепленные такими же ступеньками, повисли где-то над моей головой.

Не знаю, сколько прошло секунд, минут, часов, прежде чем я догадался, что лестницу образовали лучи солнца. Они проникли сквозь щели ставен и оставили на стене свой ослепительный причудливый отпечаток.

Лучи были подобны золотым копьям, пронзившим насквозь темноту. В каждом луче кишмя кишели просвеченные пылинки.

Надо мной склонилась женщина в белой косынке, низко надвинутой на глаза. Чужим, незнакомым голосом я спросил у нее: «Который час?», хотя уместнее было