Могут, да, однако же, не играют. Просто по той причине, что всякая система судебных доказательств является весьма инертной, и не зря: любое новое явление неизбежно должно пройти проверку временем, чтобы дать возможность убедиться в том, что оно достаточно надежно (в идеале – абсолютно надежно), не может подвергаться противоречивым истолкованиям при судебном разбирательстве, не может подвергаться искажениям при постороннем воздействии на технические средства, при помощи которых доказательство обнаруживается и фиксируется, или же фальсификация его может быть легко и недвусмысленно обнаружена… Короче говоря, условий множество, а чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить, как долго были лишены доказательной силы хотя бы аудио– или видеозаписи. Что же касается аурооттисков, как чаще всего называют явление, о котором идет речь, то оно еще далеко от общего признания хотя бы потому, что для выявления его требуется техника, на порядок более сложная, чем та, что применяется обычно при выполнении следственных действий. И уж совсем немного достижений имеется в деле фиксирования найденных следов: пока просто нет способов их копирования на любой другой носитель, а следовательно, такие следы нельзя предъявить в качестве доказательства в судебном заседании, можно лишь перенести это заседание в то место, где эти следы обнаружены и сохраняются. Но это весьма часто не может быть реализовано по чисто практическим причинам да и, по представлениям самого суда, никак не повышало бы его авторитет, превратив суд в подобие девушек по вызову (сравнение принадлежит не нам, а одному из наиболее достойных и многоопытных членов Верховного суда Неро). Вот почему следы ауры до сих пор не являются судебным доказательством. То есть юридической силы не имеют.

Ну да; но всякий, кому приходится заниматься расследованием, отлично знает, что юридическая сила – одно, а практическое значение для следствия – совершенно другое. Скажем, для суда официально не существует такого понятия, как «оперативные данные» – то есть информации, носитель которой не может быть вызван в суд в качестве свидетеля и даже письменных показаний давать не станет из соображений самосохранения; речь идет о том, что в просторечии называется «стуком». Для суда, повторяем, такого явления как бы не существует, оно не предусмотрено ни одной процессуальной нормой. Но что делало бы следствие, если бы ему пришлось отказаться от негласных информаторов? Блуждало бы в лабиринте висящих, нерасследованных дел, только и всего. Поэтому на деле ответы на вопросы «кто» и «как» весьма часто получаются именно по оперативным каналам, а уже затем происходит их закрепление – иными словами, изыскиваются доказательства, которые можно официально представить в суд. То есть следствие идет не по теоретически гладкому пути «Факт – доказательства – раскрытие», но по практической тропе: «Факт – раскрытие, то есть установление виновного и способа совершения преступления – доказательства, то есть перевод полученной информации на процессуально безупречный язык».

И вот именно по этой причине старший вызнаватель Лен Казус не поленился притащить в апартаменты покойного Рика Нагора только что привезенный с Теллуса (а другого в отделе и не существовало) ауроскоп, установить его и очень внимательно, миллиметр за миллиметром, по площади и в глубину, сканировать стены, мебель и все вообще, что эти стены в себе заключали. Он знал, что в суд он с этим не пойдет; однако, чтобы успешно завершить начатое дело, ему нужно было прежде всего убедить себя самого, что других версий в нем возникнуть не может, что подозреваемая девушка действительно виновна, и все, что ему остается, это подтвердить незыблемость обвинительной базы, подтвердить с легким сердцем.

Пока, во всяком случае, такой легкости он не ощущал. И потому свою первую более или менее серьезную встречу с подозреваемой откладывал до той поры, когда в нем вызреет достаточно основательное ощущение ее виновности – или же наоборот. Именно от этого зависело, в какой тональности и по каким линиям он начнет и поведет свой первый обстоятельный разговор. Слова «допрос» Лен Казус не любил и употреблял его лишь в сугубо официальных текстах. Конечно, Лен успел уже увидеть Зору Мель сразу после того, как задержанную доставили в Дом признаний: первый взгляд всегда был для него очень важным, именно при нем и возникало подсознательное ощущение: да или нет. Но видел он ее, так сказать, из укрытия, сам же ей на глаза не показался, собираясь сделать это лишь тогда, когда его мнение о ней не только сформируется, но и получит какую-то опору в найденных или не найденных доказательствах. И вот за ними-то он сюда и пришел, потому что ясным было: если убила не она, то кто-то третий тут просто обязан был находиться.

Сейчас, однако, о своих ощущениях Лен больше не думал, зная, что в работе, которой занимался, важнее всего – полная концентрация внимания и мышления на том, что возникает перед его глазами на матовом и, к сожалению, не обладающем хорошим разрешением экране. Он не хотел упустить ни одной детали, способной натолкнуть его на какие-то новые мысли и подсказать необходимость неких действий, каких он сейчас и не представлял. У Лена Казуса было хорошо развито именно интуитивное мышление; и не что иное, как интуиция, подсказывало ему, что тут, очень возможно, не все так просто и прямолинейно, как кажется на первый взгляд.

Неро, «Дом признаний», утро 13 меркурия

Зоре Мель очень хотелось проснуться.

Она всегда старалась проснуться, когда ее посещало какое-то дурное сновидение. Это, правда, случалось достаточно редко, потому что в жизни ее в последнее время происходило мало такого, что могло бы потом выливаться в страшные или хотя бы просто неприятные сны.

А вот на этот раз ее достало.

Сон ее заключался в том, что, уснув накануне после очень значительного в ее жизни, совершенно счастливого дня, а потом и после хорошего, приятного вечера, проведенного вдвоем с Риком в обычных, но от этого вовсе не приедавшихся занятиях, то есть в наслаждении музыкой и любовью, – а кроме того, в неожиданно важных и серьезных разговорах, она якобы (так Зоре привиделось) проснулась раньше обычного, и проснулась не так, как с некоторых пор стало привычным, не плавно переходя от сонного забытья в спокойную, добрую и потому радостную реальность, но совершенно иначе: ее как бы силой, достаточно грубо, вырвали из приятной расслабленности какие-то совершенно ей не знакомые и непонятно как оказавшиеся тут люди, невежливо глазевшие на нее и нехорошо усмехавшиеся. Никак не отвечая на ее недоуменные вопросы, ее насильно, крепко схватив за руки, вытащили – другого слова тут не найти было – из постели, в спальне отчего-то стоял дым и отвратительно пахло, так что она сильно закашлялась. Но ее не выпустили, единственное, что ей позволили сделать, – это кое-как прикрыть наготу (потому что спала она совершенно нагой, тут ей стесняться было некого, а любоваться собой она Рику позволяла и от этого испытывала радость), потом, подхватив под руки, повели, даже не спрашивая ее согласия, в «музыкальную» комнату, и там она сразу увидела обугленное тело – на обугленном же ковре, усеянном какими-то белыми каплями или крошками, – и, отлично сознавая, что это всего лишь сон и никак не может быть реальностью, она не стала удивляться или ужасаться, потому что во сне ничему не удивляешься, что бы ни происходило – все кажется нормальным, закономерным, а в подсознании постоянно присутствует ощущение того, что это всего лишь сон, который можно по желанию, с большим или меньшим усилием, прервать – и даже постараться запомнить, чтобы потом рассказать о нем как можно подробнее. Так что, увидев тело, выглядевшее как побывавшее в камине или на костре бревно, да еще каких-то совершенно неизвестных людей, Зора постаралась сохранить спокойствие, не произнесла ни слова, мысленно же сказала то ли себе, то ли кому-то другому лишь одно: «Хочу проснуться!» и напряглась, чтобы осуществить это желание.