— Знаете, — заговорил он, повышая голос, когда они двинулись в ночь, — я все думаю, пошел бы на пользу этому фильму звук?

— Актерской игре, безусловно, пошел бы.

— Верно. Отпала бы необходимость во всех этих гримасах и экзальтированных жестах. Но отсутствие звука заставило режиссера максимально использовать визуальные средства. Это все, чем он располагал. Он не мог ничего сказать и был вынужден изображать. Вот моя новая теория в области кино критики: если можно закрыть глаза и продолжать следить за сюжетом, Лучше сэкономить пленку для других целей и передавать пьесу по радио. А если можно заткнуть уши и следить за развитием событий одними глазами, есть все основания утверждать, что перед вами чертовски хороший фильм.

Шагавшая впереди пара явно слышала это, ибо мужчина оглянулся и принялся опровергать теорию Рафа, перечисляя ленты, завоевавшие приз Академии киноискусства. Лизл узнала его, он был с факультета социологии. Вмешались еще несколько возвращавшихся с сеанса зрителей, и через пару минут Лизл оказалась в центре дружеских, но горячих дебатов, в окружении целой толпы, продвигавшейся по восточному кампусу. Вся компания ввалилась к «Хайди», оккупировала самый большой стол и принялась заказывать одну за другой новые порции выпивки, обсуждая теорию Рафа и собственно «Метрополис».

— Визуально ошеломляет, да, — говорил Виктор Пелхэм с социологического факультета, — но вся эта классовая борьба и политика решительно устарела.

— Перепевы Герберта Уэллса, — подхватил кандидат в доктора по языку и литературе. — Ленивые богачи, резвящиеся наверху, и угнетенные рабочие, изнывающие от труда внизу — это элои и морлоки из «Машины времени».

— Меня не интересует, кого он перепевает, — заметил Пелхэм, — социалиста вроде Уэллса или хоть самого Марк-все это дерьмо насчет классовой борьбы давно вышло из моды. Просто стыдно. Только фильм портит.

— Возможно, не так уж и вышло из моды, как вам кажется, — возразил Раф.

— Правильно! — засмеялся Пелхэм. — Кто тут истинный сверхчеловек", попрошу встать.

— Я говорю не о такой ерунде, как «сверхчеловек» или «недочеловек», — мягко пояснил Раф. — Я говорю о Высших и Низших, или, для ясности и простоты, о Потребителях и Творцах.

За столом воцарилось молчание.

— Вот где реальный водораздел, — продолжал Раф. — Есть те, кто предлагает новое, изобретает, модифицирует и совершенствует. И есть другие, которые ничего не вносят но пользуются всеми благами этих новшеств, изобретений, модификаций и усовершенствований.

— Выходит, еще один вариант элоев и морлоков, — подсказал кто-то. — Творцы наверху, Потребители внизу.

— Нет, — сказал Раф. — Это означало бы, что массы Потребителей — рабы всесильных господ Творцов, но так не получается. В действительности Творцы — рабы масс, обеспечивающие их высочайшими достижениями искусства и современной науки. Расхожее представление Уэллса об элите элоев, которая обязана своим комфортабельным образом жизни труду огромных масс морлоков, устарело. Массы Потребителей обязаны своим здоровьем, сытым брюхом и благами цивилизации усилиям крошечной доли Творцов, затесавшихся между ними.

— Я не понимаю, — признался кто-то. Раф улыбнулся.

— Это концепция не простая. И четких границ тут нет. И разделительная линия совсем не так очевидно соответствует материальному положению. Творцам часто выпадает награда и слава за их труды, но на протяжении всей истории бесчисленные Творцы проводили жизнь в безвестности и страшной бедности. Посмотрите на Эдгара По, на Ван Гога вспомните физиков и математиков, труды которых изучал Эйнштейн, основывая на них теорию относительности. Кто помнит их имена?

Никто не ответил. Лизл оглядела стол. Все глаза были устремлены на Рафа всех загипнотизировал его голос. — А подавляющее большинство благополучнейших среди нас — всего-навсего обожравшиеся Потребители. Самый наглядный пример — те, кто попросту унаследовал свое богатство. Есть и другие, кто вроде бы «зарабатывает» состояние, но столь же никчемные. Возьмите типов с Уолл-Стрит — биржевых брокеров или скупщиков ценных бумаг. Они проводят жизнь, покупая и продавая участие в прибылях или бумаги концернов, производящих реальный товар, присваивают комиссионные, обращают в наличность, но сами ничего не производят. Вообще ничего.

— Ничего, кроме денег! — напомнил Пелхэм, вызвав не сколько глухих смешков.

— Вот именно! — подтвердил Раф. — Ничего, кроме денег. Целая жизнь — шесть, семь, восемь десятков лет, — и что останется после них, кроме крупного счета в банке? Какой след оставят они на земле после того, как их накопления приберут к рукам жирненькие маленькие Потребители-наследники? Что засвидетельствует, что они прошагали по ней?

— Боюсь, что немногое, — согласилась женщина средних лет с рыжими волосами. Лизл узнала преподавательницу с философского факультета, но не могла вспомнить, как ее

— Если позволите, я процитирую Камю: «Я иногда думаю, что скажут о нас будущие историки. Для современного человека хватит одной фразы: он имел внебрачные связи и читал газеты».

— А я, если позволите, повторю Присциллу Муллен, — сказал Раф. — «Говорите за себя, Альберт».

Среди общего смеха снова заговорил Пелхэм:

— Вы это серьезно или просто пытаетесь раскачать лодку, как со своей киношной теорией по поводу звука и образа?

— Я абсолютно серьезен и в том, и в другом. Пелхэм смотрел на него, словно ждал, что Раф улыбнется или рассмеется, обратив все в шутку. «Долгонько придется ему ждать», — подумала Лизл.

— Ладно, — сказал наконец Пелхэм. — Если все это так, почему бы Творцам не завладеть миром?

— Потому что они не знают, кто они такие. И потому что долгий опыт научил многих из них не обнаруживать себя.

— Еще раз почему, ради всего святого? — воскликнула Лизл.

Глаза Рафа пристально смотрели на нее.

— Потому что они уже потерпели или пострадали от масс Потребителей, которые пытаются уничтожить всякий намек на превосходство других, которые делают все возможное, чтобы задуть самую слабую искорку оригинальности, где бы она ни мелькнула. Даже в их собственных детях.

Лизл показалось, что в тайных глубинах ее собственного прошлого глухо ударил колокол в тон словам Рафа. Это неприятно взволновало ее.

— Я потребил слишком много напитков, чтоб сотворить в ответ что-нибудь умное, — заявил кто-то на дальнем конце стола и обратился к своей соседке: — Пойдем потанцуем?

Они направились на крошечную танцплощадку и принялись медленно покачиваться под мелодию из музыкального автомата. Несколько человек последовали за ними, остальные стали прощаться и расходиться.

Лизл с Рафом остались за столом одни.

Лизл оглядела слабо освещенную таверну, стены, увешанные свидетельствами достопамятных событий в истории университета, своих коллег, танцующих на площадке. Вновь устремив взгляд на Рафа, она обнаружила, что он пристально смотрит на нее из-за краешка бокала. Глаза его блестели в неоновом свете. Под испытующим взором она почувствовала себя неуютно.