Я ей говорю:

– Так ты бы в окно на помощь позвала!

Маргарита глаза вытаращила, ладонью рот закрывает.

– Что ты, – шепчет, – что ты! – и по сторонам озирается, как безумная. – Он нож под подушку положил, говорит – рыпнешься, вообще зарежу. Вот так Маргарита замуж сходила.

– А дальше-то что было? – спросила Марина, испуганно выглядывая из сигаретного облака, как леший из болота.

– А дальше ее мужа в психушку упрятали пожизненно, а она теперь гестаповскую пенсию получает и живет себе припеваючи. В общем, справедливость восторжествовала.

– Дусенька, кофейку нам, пожалуйста, сделайте! – крикнула Света.

– Готов уже, – недовольно откликнулась Дуся, – сейчас принесу.

– Так, значит, все-таки стоило помучиться, – сделала вывод Марина.

– Марин, ты чего, она же чудом жива осталась!

– Ну и что. Если хочешь знать, то, что я в Москве до сих пор жива, тоже можно считать чудом. Так что давай, оформляй документы.

– Когда?

– Да хоть сейчас.

Света стояла у окна и смотрела на ночную Москву, слегка притихшую, но живую. С ее седьмого этажа открывалась широкая панорама. Вдалеке огни трех вокзалов, и даже ночью видны остроконечные башенки на матовом небе. Справа Елоховская церковь парит золотыми куполами в вечности. Машины режут тишину моторами, и огни, огни до самого горизонта. Света любила Москву. Это был ее город. Он был ей близок и понятен, как человек, с которым прожито тридцать лет бок о бок. Здесь осталось все самое главное: детские воспоминания, первый запах зимы, поднимающийся от холодной земли в сквере на исходе октября, веселая кутерьма вокруг сеток с арбузами, заснеженный двор с одинокими фонарями на морозе или февраль с бешеным ветром и вьюгами, которые уже прижимает, прижимает к земле весенняя влага, и крик наглых ворон, разжиревших на московских помойках… Все это, хорошее и плохое, было частью ее самой. И только здесь – в Москве – ее заграничная жизнь становилась значительной и интересной, как выходной наряд, который интересен, только когда есть достойный повод его надеть.

Как хорошо все было тогда, после выпускного вечера, – думала Светлана. – Какой прозрачной и ясной казалась жизнь. Вот школа, вот друзья, вот папа, который может все, а вот она, Светлана, дочка дипломата. И перспектива уже определена – жених, иняз, работа за границей. И вдруг цепочка оборвалась. То есть, все осталось на месте, только папы не стало. Он умер от инфаркта на рабочем месте в сорок пять лет. И вся башенка, которую он успел построить, накренилась, покачалась-покачалась на одной ножке и рухнула, похоронив под своими обломками все надежды на легкую жизнь. Сначала исчез мидовский жених, видимо, отправился на поиски невесты с папой. Мама, которая нигде никогда не работала, оказалась ни к чему не способной и от растерянности впала в какое-то полудетское состояние. Свете пришлось брать все в свои руки. Она была уже на втором курсе. Продали дачу. Денег хватило до конца института, а дальше нависла угроза нищеты, страшной и до сих пор не знакомой. Света переходила с одной работы на другую, но повсюду заработанных денег хватало только, чтобы не умереть с голоду. Промучившись таким образом пару лет, она, наконец, устроилась переводчицей на выставку. И началась совсем другая жизнь, полная приключений и опасностей. Встречи с иностранцами, заметание следов, столкновения с комитетом госбезопасности. Русские мужчины казались ей совершенно непривлекательными. Она, как и большинство ее коллег, хотела замуж за иностранца. Шел год за годом, женихи появлялись – красивые, гладкие, самоуверенные, благоухающие дорогой, незнакомой жизнью. Приглашали в рестораны, делали подарки, страстно влюблялись и со слезами на глазах уезжали домой, к женам. Светлане шел тридцатый год, и она заскучала. Грустные перспективы затуманили ее красивую головку. Ждать больше нечего, – решила она. И тут, как это часто бывает, на смену отошедшей надежде пришла удача.

Светлана шла по улице Горького, был март. Весна бушевала вовсю, срывая с крыш сосульки и растапливая снег в серую хлябь под ногами, она безобразничала на московских улицах, заражая людей безудержными желаниями и беспричинным оптимизмом. Света с восторгом месила жидкий снег и, расстегнув дубленку, дышала так глубоко, как будто хотела вобрать весну в себя, всю, без остатка. Она шла от Пушкинской площади вниз, к Интуристу, и вдруг увидела на углу у телеграфа высокого господина в легком плаще и меховой ушанке на голове. Так мог одеться только иностранец, имеющий смутное представление о погодных условиях в Москве. Мужчина нервничал. Он поминутно смотрел на часы и беспокойно озирался по сторонам.

Света остановилась. «Вот стоит мой муж», – подумала она и поразилась этой внезапной мысли.

Незнакомец тоже взглянул на девушку. Сначала коротко, а потом, как бы опомнившись, уставился на нее в упор и даже задержал дыхание от восторга. И тут как будто сама судьба взяла Свету за руку и подвела к владельцу меховой шапки.

– Могу я вам чем-нибудь помочь? – спросила она по-английски.

Иностранец продохнул и просиял восторженной детской улыбкой.

– Мне вас сам Бог послал! – воскликнул он. – Я уже сорок минут дожидаюсь моего шофера, он куда-то пропал вместе с машиной. Я впервые в Москве и совершенно не знаю, что мне теперь делать. Кстати, меня зовут Штерн, Даниель Штерн. – Он поспешно сдернул с руки толстую перчатку и протянул Свете руку.

Рукопожатие подействовало на Свету, как прохладный компресс, приложенный к воспаленной голове. Она сразу успокоилась. Ей не нужно было думать, как себя вести, все было абсолютно ясно, и искать ей больше никого не нужно. Ее мечта, так долго убегавшая от нее по московским переулкам, столько лет казавшаяся несбыточной, внезапно взглянула из-за угла и встала рядом. Оставалось только ждать.

Света ждала недолго. Уже на третий день знакомства Даниель, замирая от страха, спросил:

– Ты хочешь поехать со мной в Германию?

– С удовольствием, но ты же знаешь, в нашей стране это невозможно, – наивно возразила Света.

– А если нам пожениться? – голос Даниеля дрогнул.

– Ты делаешь мне предложение? – засмеялась Света и обвила его шею руками.

– Я люблю тебя, я хочу прожить с тобой всю жизнь, – заторопился Даниель, как бы боясь спугнуть свое счастье. – Умоляю, не мучай меня, скажи да! – Он опустил руку в карман и вытащил оттуда крохотную коробочку. – Вот – это тебе. – Он приоткрыл крышечку. На синем бархате сиял огромный бриллиант в тонкой золотой оправе.

Света ахнула и протянула руку.

– Ты мне еще не сказала «да», – шутливо возразил Даниель и спрятал коробочку с кольцом за спину.

– Да, да, да, – счастливо засмеялась Света и захлопала в ладоши.

Это была любовь без взлетов и отчаяния – спокойное деловое чувство. Сильное и крепкое. Первый кирпичик в здании семейной жизни. К осени они поженились, а зимой она уехала в Германию.

Немецкая зима встретила Светлану теплым южным бризом и запахом весны, вяло напоминающими московский март. Никакого буйства в виде снегопадов и метелей здесь не было. Все тихо и пристойно. Тихий климат, тихие маленькие города, украшенные, как елка в Рождество, игрушечными домиками с розовой черепицей, готические соборы, улицы без людей – тишина, мертвая тишина.

Из родного московского безобразия Света, как в вату, рухнула в эту вялую действительность. Ей казалось, что она спит тяжелым сном, полным неприятных чужих сновидений. Она часами бродила по городу в поисках воспоминаний, оглядывалась по сторонам в надежде кого-то встретить, вдыхала запахи, пытаясь вызвать ассоциации. Но город не откликался. Он был стерилен, как стакан, с которого стерли отпечатки пальцев. Света напоминала себе курицу, которой отрубили голову, а туловище все еще бежит, подчиняясь не успевшему осознать смерть инстинкту. Она не страдала. Ее тело тоже как бы бежало дальше. Оно разъезжало на дорогих автомобилях, бродило по богатому дому, отдыхало на дорогих курортах, но душа была отсечена и заброшена далеко-далеко, в московское безумие. Течение времени Света отсчитывала не по временам года, а по поездкам в Москву, частым и затяжным.