– Да уж не жалуюсь, Борис Михайлович, – одарила его сияющей улыбкой царская избранница. – Коли ты брата своего ищешь, то он за мастерами отправился. Не нравится Михаилу Михайловичу, как здешняя печь топится. Тепла, сказывает, мало дает. А по мне, так все хорошо.

– Он дьяк Аптечного приказа, боярыня. На нем забота о здоровье всей царской семьи, – заступился за брата князь Салтыков. – Вот и заботится. Но ведь я с поручением к тебе, избранница! Государь повелел грусть и тоску свою передать о разлуке случившейся. Скучает и встречи ждет в нетерпении.

– Передай, княже, я тоже в тоске глубокой! Передай, в сердце моем огонь разгорается все сильнее в ожидании нашей свадьбы! – задыхаясь, чуть ли не пропела девица. – Пусть и в нем пламя любовное тоже полыхнет со всею силой! Я жду, когда сей пожар заберет меня в свою власть навеки, и каждый день, каждый час считаю… – Мария подняла руки, словно собралась обнять царского гонца, но в последний миг лишь закружилась перед ним в своем бархатном с золотом сарафане.

– Все передам в точности, – низко поклонился князь, взмахнув рукой над самым ковром и отступил к дверям.

Спустя полчаса он уже отчитывался в государевых покоях:

– Она вся в нетерпении, Михаил Федорович. Сказывала, каждый час и каждую минутку до свадьбы считает. И горит вся от сладкого пламени и тебе так же полыхнуть желает.

– Что же это такое? – заметался от стены к стене юный правитель всея Руси. – Где справедливость? Она рядом, а я с ней ни увидеться, ни словом перемолвиться не могу!

– Близок локоть, да не укусишь, государь. Не терзайся ты так. До свадебки всего две недели осталось. Потерпи, Михаил Федорович. От страстного ожидания ваша встреча токмо слаще станет!

– Тебе хорошо сказывать, Борис Михайлович, тебя супруга дома ожидает. А я… Словно бы на привязи сижу! А теперь еще и видеться с любовью своей не в силах…

* * *

Новым утром царская невеста не вышла к утренней службе. Мария Ивановна крепко держала свое слово – она больше не показывалась жениху на глаза.

Однако вскорости князь Борис Михайлович уже спешил в верхний терем с вопросами государя о здоровье невесты и ее настроении…

Не вышла царская избранница и на второй день – и опять незадолго до полудня рыжебородый окольничий степенно отправился гонцом в ее палаты.

Здесь царила странная, тревожная суета. Бледные братья Желябужские то заходили в невестины палаты, то выходили. Боярыня Федора, не заметив князя, пробежала мимо него с ушатом, девки спешили внутрь с полотенцами.

Пока Борис Михайлович размышлял, как поступить, в тереме появился его брат, ведя за собою смуглого, как мореный дуб, и черноглазого араба Балсыря; вечно хмурого, в стеганом сером халате, со впалыми щеками и коротенькой, клинышком, бородкой. В руках самый известный лекарь Москвы нес свой неизменный лаковый сундучок с широкой медной ручкой на крышке.

Балсырь и князь Салтыков вместе скрылись в покоях царской невесты, однако окольничий вскоре вернулся и встал перед братом.

– Иди к матушке, – негромко сказал он. – Скажи, занедужила Мария Ивановна. Мутит ее, тошнит. И с животом неладно.

– Ты что-то сделал? – моментально вспомнил недавний разговор с матерью Борис Михайлович.

Князь Салтыков отрицательно покачал головой и широко перекрестился:

– Вот те крест, не я. Само собой так сложилось. Ступай, предупреди маму. Коли она первая инокине Марфе о сем передаст, то ссора их, вестимо, затихнет. Вести по Кремлю разбегаются быстро, надобно, чтобы мама раньше всех с сей весточкой пришла. Так что поспеши.

Борис Михайлович внимательно посмотрел на запертую дверь в покои царской невесты, пригладил бороду и широко зашагал к лестнице.

Когда князь Салтыков вернулся, его брат разговаривал уже с другим известным лекарем, немецким, что прижился при дворе еще со времен изгнания поляков, изрядно раздобрев и порозовев. Несмотря на прошедшие годы, иноземец по сей день одевался в чулки и бархатный колет и носил шляпу с большим петушиным пером.

Путая и коверкая слова, Валентин Бильс размахивал тонкой черной тростью и объяснял:

– Сие есть, княже, почечная желтуха! Надобно от сей напасти кушать воду с толченым мелом, настоянную на черном янтаре. Три раза! После пробуждения, в полдень и перед сном. Да творить сие десять дней, не кушая при том ничего жареного, ничего двуногого и ничего красного. И я есмь зубом клянусь, у девицы не останется никаких болестей!

– А чадородие? – спросил Борис Михайлович.

– Найн, ни-ихт, – замахал руками немчура. – Не есть пугайтесь, никакого ущерба чадородию сия болезнь не причиняет!

– Лекарство? – уточнил окольничий, давая лекарю мешочек с серебром.

– Лекарство я пришлю! – поклялся немец.

Когда он убежал, Борис Михайлович осторожно кашлянул и спросил:

– А что сказал араб?

– Балсырь вовсе никаких болезней не нашел, – ответил его брат. – Молвил, сластями девица объелась, через то желудку расстройство. Коли водою ключевой поить да кашей простой потчевать, через три дня никакого следа от недомогания не останется.

– А чадородие?

– Здорова Мария Ивановна, здорова! – повторил Михаил Михайлович. – Вестимо, и покушения никакого не случилось. Орешков в меду, может статься, переела, вот и вся болезнь. Меня от них тоже иногда пучит, коли сверх меры увлекусь.

– Наверное, нужно предупредить маму? – неуверенно пробормотал Борис Михайлович. – Ну, что избранница здорова… А то как бы неладного не случилось.

* * *

Однако же в эти самые минуты инокиня Евникия уже входила в келью царской матери.

– Это опять ты?! – вскинула голову сидящая за столом монахиня.

– Я бы не тревожила тебя, матушка, – смиренно потупила взор гостья, – но у меня важная, хотя и недобрая весть. Твоя невестка сильно занедужила, мучается животом и к чадородству, по мнению лекарей, совершенно не способна. Вестимо, родичи Марии Хлоповой скрывали важные сведения о ее здоровье.

– Что я говорила?! – вскочила со своего места монахиня и громко хлопнула ладонями по столу. – Ведьма она! Приворожила, заморочила, обманула! В Разбойный приказ всех без промедления! На дыбу крамольников!

– Матушка, матушка… – покачала головой Евникия. – Нехорошо сие, избранницу государеву да на дыбу. Все же звание высокое. Опять же, коли слухи о сем пройдут, Михаил Федорович прослышит и примчится обязательно… Сыск начнется, лекарей всяких чужих стряпчие звать начнут. А какие там лекаря? Палачи да знахарки… Болезни нутряной могут в Марии Ивановне и не заметить…

– Ты опять эту ведьму защищаешь?! – зло оскалилась инокиня Марфа.

– Второпях подобное решать, матушка, недолго и ошибиться, – понизила голос гостья. – Ныне мы все знаем в точности. Больная Мария Хлопова и бесплодная. А сыск начнется, каждый по-своему мыслить и говорить станет. Сколько людей, столько мнений. Государь, опять же, обязательно вмешается. Ибо до Разбойного приказа ему всего полчаса ходу.